Уст твоих бурный ветер
Шрифт:
– Ласточка вызывает Обрыв. Ласточка вызывает Обрыв…
Брат Прашт, кряхтя, поднялся с молитвенного коврика. Измученное лицо Пророка глядело на него со смертного колеса. Неведомый резчик искусно передал не только боль и страдание, но и непоколебимую убежденность. В темноте глаза Пророка чуть светились.
– Я выполню Твою волю, о посланник всеблагого Отца-Солнца, - грустно пробормотал Настоятель.
– Моя душа стонет, предчувствуя смерть и кровь, но я не смею противиться твоей воле. Я сделаю для князя все, что могу.
Глаза Пророка вспыхнули чуть ярче.
– Я знаю, что ты Мой верный сын, - печально произнес образ, и неизъяснимая прелесть звучала в его голосе.
– Бывают времена, когда приходится действовать вопреки своим чувствам. Я благословляю тебя на подвиг. Иди, и да пребудет с тобой Мой Свет!
Я уже потерял счет дням, которые мы провели в лесах, на болотах и прочих малопригодных для жизни местах. По-зимнему мокро, иногда сыплет дождик с мелким влажным снегом. В те дни, когда почти как весной пригревает солнце, просыпаются комары. Меня они почему-то не трогают, но Вишка с Кочергой ругаются на чем свет стоит. Их лица опухают от укусов. Впрочем, они и так опухшие - от скудной водянистой пищи. Кочерга все время кашляет - он простыл с месяц назад и до сих пор не может оправиться. Иногда он впадает в жар, и в такие дни мы сидим на месте, а Вишка поит его какими-то отварами из подножных корней. Если костер развести не удается из-за сырости, то Кочерга корни просто жует.
Мы опять уходим на юг. Подают неохотно - ближе к весне амбары пустеют. Взгляды поселян становятся подозрительными - не украли бы мы что. Видно, что когда-то деревеньки относились к зажиточным, но сейчас ребятишки смотрят на нас голодными глазами. Мужчин мало - говорят, местный князь объявил сбор ополчения и сулит хорошие деньги. Говорят также, что воевать собираются весь Сураграш, и что Четыре княжества уже обновили старые военные союзы. Камуш пока колеблется. Монахи-храмовники проповедуют на улицах, коричневые рясы истрепаны ветром, в глазах - фанатичный блеск. Большой войны не миновать, ее предчувствие носится в воздухе.
Однажды вечером мы останавливаемся в трактире. Я, как всегда, иду колоть дрова, Вишка с Кочергой возятся по хозяйству. Равнодушный хозяин, до глаз заросший густой черной бородой, пообещал накормить. Хорошо бы не обманул. С такого станется заявить, что в первый раз нас видит, и расплатиться тумаками. Несмотря на вечерний туман и промозглую прохладу, мне быстро становится жарко. Я сбрасываю зипун, рубаху, но пот все равно струйками катится по спине. Когда последний чурбак разлетается на части, я выпрямляюсь и вытираю пот со лба, тяжело отдуваясь. Из-за плетня за мной наблюдает какой-то незнакомый человек. Он одет по-военному - легкая кольчуга с бляшками поверх толстой стеганой куртки, на голове стеганый же подшлемник (шлем он держит под мышкой), у бедра болтается прямая сабля в потертых ножнах.
– Притомился, парень?
– не то спрашивает, не то утверждает он.
– Ты кто таков? Что-то я тебя не припомню.
Я пожимаю плечами и машу рукой. Я тоже его не помню, но молчу ведь. Мало ли кто где встретится…
– Я ответа не слышу!
– кажется, он начинает сердиться.
– Кто таков? Ну?
– Эй, Беспамятный!
– Вишка высовывается из-за угла и машет мне рукой.
– Подь сюды! Хозяин, вишь-ка, лопать зовет. Завтра доколешь.
Я киваю, прислоняю топор к стенке и оглядываю двор. Темнеет. Собирать дрова в потемках не хочется, и я быстро складываю их в поленницу. Когда я появляюсь на кухне, Вишка и Кочерга уже приканчивают скудный ужин. Моя долю, однако, они честно сохранили. Я присаживаюсь на скамью и неторопливо хлебаю жидкую кашу, заедая ее черствым куском хлеба. Очаг уже почти потух, но от него все еще веет приятными домашним теплом.
Вскоре в кухню заглядывает хозяин. За ним маячит давешний военный дядька. Они перебрасываются несколькими словами, потом дядька входит к нам. Он присаживается на край лавки и молча сопит.
– Ну что, орлы!
– наконец произносит он.
– Бродяжничаете, значит. Не надоело, бродяжничать-то?
– Да мы, вишь-ка, всегда по свету бродим, - поясняет Вишка. Он тщательно вытирает миску куском хлеба и засовывает его в рот, отчего его речь становится немного невнятной.
– А где, мил человек, у нас дом-то? Что не сгорело - быльем поросло, полынью покрылось. Такая, вишь ты, жисть.
– Жисть, говоришь… - бурчит дядька.
– Ну-ну. А мне вот сдается, что просто ленитесь вы, от работы бегаете. Брюхо на дармовщинку вам набить, и ладно. А посадские да холопы спины от утра до вечера ломают, гроши вышибают… Ну ладно, не о том я. Я к чему - денег хотите подработать?
– Как?
– настораживается недоверчивый Кочерга.
– Че делать-то надо?
– Да ничего особенного, - словоохотливо поясняет дядька.
– Тут мы южан воевать идем, так людишек треба. Они, южане, трусы, от одного нашего вида разбегаются, вот и надо за ними гоняться, веревками вязать. А за двумя дикарями погонишься, как известно, ни одного не поймаешь!
– он смеется своей шутке.
– Вот и зовем, кто хочет себе в хозяйство работничков на дармовщинку заиметь. Вам это без надобности, да у них и животы, сказывают, ничего себе. У кого седло серебром отделано, у кого золотишко припрятано. Да и платит князь воям денежки ой даже какие неплохие. Ну, не хотите с нами? Вы, я вижу, парни отчаянные, просто орлы. Представьте, как девки за вами бегать будут, а?
– Не, не надобно, - отрицательно мотает головой Кочерга.
– Мы люди мирные, а дикари, чай, тоже не на дороге свое золотишко нашли. Не по-людски нажитое отнимать. Так что вы уж без нас как-нибудь, дядя, лады?
– Во-во!
– поддерживает Вишка.
– Сунет еще такой дикарь ножик в ребра - и поминай как звали. Да меня и не вспомнит никто, вишь-ка. Не-ет, я уж как-нибудь и так обойдусь, без седла серебряного.
– Ну, как знаете, - пожимает плечами дядька.
– О вас же пекусь. А ты, молчун, чего в сторону глядишь?
Это он мне. Я и в самом деле гляжу в сторону. Чувствую - Вишка и Кочерга ему без надобности. Его взгляд, на удивление тяжелый для напускного добродушия, то и дело задерживается на мне. Я упорно отвожу глаза.
– А он у нас, вишь-ка, по голове стукнутый, - охотно поясняет Вишка.
– Мы его, вишь-ка, посередь обоза разгромленного подобрали. По голове ему, вишь ты, попало, вот и молчит. Беспамятным, вишь-ка, его кличем, бо ничего не помнит - ни кто, ни откуда, ни как в обоз попал…
Во мне растет настойчивое желание заткнуть Вишке его говорливую пасть. Почему-то мне очень не нравится пристальное внимание военного дядьки. Но отвязаться надо.
– Не хочу!
– ворчу я, отправляя в рот последнюю ложку каши. Пришлый какое-то время смотрит на меня, потом кивает:
– Ну, не хотите - как хотите.
Он грузно поднимается с лавки, но у двери останавливается и оборачивается.
– Вы это… подумайте ночь-то. Мы с парнями тут переночуем, а завтра с утречка - в дорогу.
Вербовщик, неожиданно вспоминаю я вертящееся на языке слово. Вербовщик. Пьяный хохот в таверне, веселая компания, талер на дне винной кружки, повязанный бедолага, теперь уже рекрут поневоле…