Утоли моя печали
Шрифт:
– Люблю я его, черта четырехглазого. Понимаете, люблю! Ведь не девчонка уже. Разное в жизни испытала; вашего брата - мужиков - должна бы уж хорошо знать. А вот влюбилась, хоть плачь, хоть головой об стенку... Да какая же это радость? Он ведь моложе меня на год, нет, честно говоря, даже на два... Нет-нет, не возражайте, это имеет значение! В первый день он как вышел, бросился ко мне, ну прямо как теленок ласковый... А теперь я вижу все прошло. Он говорит, что любит, но не может жениться. Потому что родители не позволяют... Они, мол, велят, чтобы он на своей, на татарке, женился. Видали, какой домострой, да еще с буржуазным национализмом... И чтобы я поверила, что он так слушается папу-маму! Мужчине без малого сорок лет. Нет, он просто не любит. Разлюбил. И придумывает доводы, такие дурацкие, еще с национальной подкладкой. Да вы не успокаивайте меня, что значит - "любит, но не может", "сыновний долг сильнее любви"... Я моложе была, когда с семьей порвала, ушла в комсомол, в вуз... А девушке такое труднее. Нет, я не из-за любви уходила... Хотя и любовь, конечно, была. Но главное была - идейность...
– ...А в Корее наших нет, почти нет. Там все, что нужно, китайцы делают. Их ведь не пересчитать сколько. На десять Корей хватит. Ну, оружие, конечно, мы даем. Но они способные, быстро учатся. А дисциплинка у них, как нигде. Прикажут: иди, прямо хоть в огонь, - не моргнувши идут! С такими солдатами никакие атомные бомбы не страшны. Они лучше корейцев, они вроде как раньше японцы были - самураи. Но те разложились, зажирели. А китайцы все века голодали. И к тому же, конечно, высокая идейность. Ничего не боятся...
– ...У нас послезавтра политзанятия: "Товарищ Сталин о вопросах языкознания" и какое это имеет значение вообще. У меня тут несколько тезисов. Мы еще в прошлом году с Евгением Тимофеевичем подрабатывали. Но теперь, наверное, есть новые материалы. Вы ведь следите за газетами, за журналами. Вот, возьмите тетрадку, но только осторожно, чтобы ваши наседки не заметили. И дополнения сделайте, на отдельном листке. Завтра опять будем проверять нашу проволоку, принесите. Ладно?
– ...А мой-то как себя держит теперь в лаборатории с вами и с другими из спецконтингента? Задается очень?.. Да-да, конечно, он тактичный, воспитанный... Ну а лишнего он и не должен позволять. Это правильно. А то ведь обратно загреметь куда как легко...
Гумеру я, разумеется, не давал понять, что знаю о его похождениях на воле. Диковинно бывало говорить с ним через час-другой после горестных сетований его подруги.
Он рассказывал, что побывал уже у родителей в Казани, что ему приглянулась там очень-очень славная девушка.
Прошло время; еще на шарашке Гумер показывал статью в газете о Мусе Джалиле - герое, казненном гитлеровцами.
– А ведь на меня следователь орал: "Твой Муса - изменник Родины, гад фашистский! А ты - его пособник. Вас всех вешать надо..."
Глава десятая
ГОРЕ ОТ ЛЮБВИ
Несколько человек в разное время замечали, как инженер Ч. украдкой жует комочки ваты, смоченные спиртом, которым в лаборатории протирали приборы. Жует и блаженно улыбается. Видели, как он жадно обнюхал бутылочку из-под спирта... Невысокий, узкоплечий, он казался болезненно постаревшим юношей, почти мальчиком. Бледное узкое лицо, бледно-голубые удивленные глаза, бледно-русые волосы жиденькими прядками, бледно-розовые тонкие губы; застенчивая улыбка... Разговаривал он изысканно, старосветски-вежливо. Иным работягам лагерникам казалось - даже подобострастно. Однако работавшие с ним говорили, что он вот так же вежливо противоречит любому начальству. "Тихий, но упрямый. На вид цыпленок, а в работе - орел". Специалисты утверждали, что он отличный радиоинженер: "Один раз глянет на схему и уже в ней как дома".
Сосед по камере в свой день рождения поднес ему полчашки разбавленного одеколона. Ч. сразу же захмелел: смеялся, кудахча и повизгивая:
– Ах, как хорошо! Как прекрасно!.. Спасибо, мои милые, спасибо, родные! А я не решался приобретать одеколон, чтобы не было соблазна. Такая радость, нежданная-негаданная!.. Знаю-знаю, что вредно. Зеленый змий! Из-за него ведь и сюда угодил. Да-да, вот именно из-за водочки. За сладостные минуты и часы расплачиваюсь горькими годами... Нет-нет, что вы! Я на хулиганство не способен. И в детстве был тише воды. Аз есмь кроток, аки агнец. И водочка мою кротость лишь усугубляет. Одна беда: разговорчив становлюсь безмерно. Вы уж не обессудьте, не посетуйте на болтуна... Нет-нет, и не за болтовню. Да и что бы я мог сказать дурного даже в сильнейшем хмелю?!.. Ведь я воистину советский патриот и разумом и сердцем. Водочка подвела меня совсем в ином смысле. В таком, что даже поверить трудно... Простите, там на донышке, кажется, есть еще на глоточек?.. Благодарю вас, дорогой мой друг! Безмерно благодарю!.. Да-а, так вот подвела меня она, как бы это выразить поточнее, будучи и катализатором и проявителем моих чувств - искренних сокровенных чувств, но в неподходящих условиях... Да-да , любовь, именно любовь. Но только не такая, как вы, кажется, предполагаете, - не романтическая, не адюльтер, не ревность... Нет-нет - чистая патриотическая любовь к товарищу Сталину!.. Да-да, это звучит парадоксально, представляется неправдоподобным... Но клянусь, это чистейшая правда. Я попал в тюрьму за то, что - как бы это сказать слишком люблю товарища Сталина, за то, что проявлял свою любовь в неположенных формах и... неуместно. Вот именно - неуместно... А в этом как раз и повинна водочка. Зеленый змий!.. Стоит мне выпить, и я уже не могу сдержать чувств. Вот как сейчас...
Он говорил, кротко улыбаясь, не замечая насмешливых взглядов, не слыша злых голосов: "Что он - псих или сука?"... "Хлебнул на копейку, а выгребывается на рубль, пидер верноподданный!"... "Чего ты свистишь,
– Товарища Сталина я люблю с детства. Уже школьником, можно сказать, его боготворил. Читал, видел в кино, слушал по радио и лично видел три раза - на демонстрации. Он стоял на Мавзолее - улыбался, махал нам. В годы войны все его речи, все приказы читал-перечитывал от слова до слова. Я тогда студентом был. Просился на фронт - не пустили. И здоровье никудышное, и близорукость минус двенадцать. И радиоинженеры нужны. Я тогда полюбил его еще сильнее. Ведь это он спас Москву, спас Россию и весь мир. Люблю его, как родного отца. Нет, пожалуй, больше... С моим покойным батюшкой у нас были сложные отношения. Он в свое время крепко выпивал и, случалось, бил и меня, и даже маму. Хотя интеллигент был. Чистейшей души - бессребреник. А когда и я с водочкой познакомился, он меня больше всех корил, ругательски ругал. Любил я его, конечно, любил и уважал, но видел теневые стороны. А товарищ Сталин - свет без тени, чистый свет мудрости и добра! И так за него иногда тревожно - что не жалеет он себя, не бережет. Он-то ведь один, а врагов не счесть... Выпьешь, вот как сейчас, и вдруг страх возьмет, прямо за горло хватает: вот я тут жизни радуюсь, прохлаждаюсь, а он там в Кремле, неутомимый, неустанный, сил своих не щадит, за все, за всех душой болеет. И может быть, в этот миг враги к нему подбираются, и уж конечно где-то орудуют заговорщики, тайные злоумышленники... Года два назад, в компании друзей, вот так же разговорились, - выпили изрядно, и - верьте, не помню даже, как именно, - оказался я на Красной площади... Потом уже мне рассказывали, что стучал в Спасские ворота, плакал и просил пустить к товарищу Сталину, хочу сказать ему, как люблю, как тревожусь. И слезно упрашивал солдат, чтобы лучше его оберегали... Они забрали меня в свою караулку в башне. Наутро проснулся - ничего не помню и не пойму, где нахожусь... Они проверили документы, позвонили ко мне на работу. Потом пришел полковник - серьезный такой, корректный. Расспрашивал обстоятельно, кто, откуда. Никаких протоколов, только его адъютант что-то записывал. Под конец он пожурил меня строго - не годится и даже непристойно среди ночи пьяным пробиваться в Кремль... Да ведь я и сам понимал. Стыдно было так, что и слов не найти. Извинился. Обещал...
Но прошло несколько месяцев, и приключилось то же самое. И опять я себя не помнил... Проснулся в милиции - в районном отделении по месту жительства. Паспорт с собой был. Милицейские начальники разговаривали уже не слишком любезно. Грозили отдать под суд, лишить прописки, выселить из Москвы... И на работе были неприятности. Вызывали в спецчасть, в отдел кадров, на заседание месткома... Но что я мог им сказать, кроме того, что люблю товарища Сталина всей душой... А как известно, что у трезвого на уме, то пьяный и выбалтывает. Разумеется, я признавал недопустимость своего поведения, каялся - искренне каялся... Но прошло еще меньше времени... В октябрьские праздники продрог я на демонстрации. Охрип, - мы много пели, "ура" кричали. Весело было. Дружно. Зашел потом к приятелю погреться. Твердо решил, приказывал себе: две стопочки, не больше. И помню хорошо хотел сразу же домой ехать. Но в метро не пустили - заметили, что под хмельком... А что дальше было, не помню. И проснулся уже в боксе - на Малой Лубянке...
Все это я слышал от Ч. несколько раз. Стоило ему в тихий вечер или в праздники потешить себя глотком спиртного, и он начинал рассказывать все то же и едва ли не теми же словами и с теми же интонациями. И так же влажно поблескивали испуганно расширенные бледные зрачки. И каждый раз в этом месте все окружавшие его - и те, кто уже знал всю историю, и те, кто впервые слушал, - смеялись... Одни смеялись презрительно или злорадно, другие - жалостливо, сочувственно, однако все с известным облегчением наконец-то!.. И каждый раз он при этом запинался испуганно, недоуменно, а потом тоже посмеивался. И продолжал говорить о том же и так же:
– Да-да, на Лубянке. Там повели следствие. Сказали, что я опять пришел на Красную площадь, опять приставал к часовым... И предъявили обвинение... Вы никогда бы не догадались какое. В террористических намерениях. Представляете?!.. Ведь это даже подумать страшно и дико нелепо. Но следователь требовал, чтобы я назвал подстрекателей, соучастников... Сначала допрашивал старший лейтенант, молодой, совершенно невоспитанный, грубый... Ударил меня по лицу... Несколько раз... Ну, и в карцер сажал... Но не мог же я лгать!.. Не мог отречься от себя... Не мог оклеветать других людей... Другой следователь - капитан, постарше, более отесанный и с такими вкрадчивыми манерами. Но мучил едва ли не хуже... Достанет из сейфа бутылку водки или коньяка, нальет стакан и улыбается: "Подпиши - угощу..." У меня спазмы начинались в горле, в груди и вот здесь, в желудке... Один раз даже сознание потерял. Но все же не уступил этим домоганиям. В последний раз он объявил мне: "Следствие закончено, и хотя вы запирались, обвинение остается в силе. Решать будет суд". Я сказал: ваши страшные обвинения - самое большое горе всей моей жизни... А он с этакой мефистофельской улыбочкой: "Ну что ж, бывало горе от ума, а у вас получается горе от... любви"... Никакого суда не было; увезли меня в Бутырки, и через две недели вызвал офицер, - кажется, дежурный по тюрьме, - и показал бумажку - решение какого-то особого совещания: "Осужден на восемь лет по статье 58 пункт 8 через 17-й", это значит: за террор, но неосуществленный, за намерение... Вот какое безумие! Вы смеетесь, а мне больно. В иные минуты, кажется, нестерпимо больно. Легче бы умереть... Да-да, разумеется, жаловался. Писал и Генеральному прокурору, и на имя товарища Сталина... Ему, конечно, не доставляют. Получаю стандартные ответы: "Нет оснований для пересмотра".