Утопия
Шрифт:
«Я прячусь, — подумал Ким. — Мое сознание дает петли, как заяц в снегу. Мне нужно время, чтобы принять эту картинку — ночь, Виталька улетел… И он пришел ко мне. Как ни к кому не приходит вот уже много лет…»
— Спасибо, — сказал его собеседник.
— За что?
— За то, как ты проводил Витальку… И еще за то, что ты не поверил ни на секунду, будто это я убил Никаса.
— Выйди на свет, — попросил Ким. — Я давно не видел твоего
— Никас сказал бы, что ты совершаешь обычную ошибку. У существа, подобного мне, не должно быть лица.
— Никас был прав?
— В чем-то да… Ты знаешь, я ведь был немножко Никас. Я умер вместе с ним. Я умираю ежесекундно — с теми стариками, которые ложатся спать и не просыпаются…
Он стоял очень близко. Киму казалось, что он чувствует его дыхание. Как там говорил Никас? «…приучены Пандемом воспринимать его как человека… Как этически ориентированное существо…»
— Послушай, — медленно сказал Ким, — Пан… Я не могу говорить с тобой. Я отвык. Давай сядем хотя бы на скамейку…
Скамейка покачивалась в воздухе — сантиметрах в сорока от земли. На самом краю лежала кукла, забытая еще днем кем-то из бегавших в парке детей; Ким бездумно взял куклу в руки. Посадил на перила; кукла упала. Ким поймал ее на лету.
Пандем уселся рядом. Ким наконец-то увидел его лицо: Пандем был теперь вне возраста. Ему можно было бы дать и «плохие» тридцать, и «хорошие» шестьдесят — в зависимости от освещения. И еще в зависимости от того, как он смотрел.
Будь он человеком…
— Пан, зачем ты…
— Не спеши. Тебе кажется, что времени нет — а его полно. У тебя. У меня. Очень много времени. Не суетись.
— Ты — сейчас — говоришь с Виталькой?
— Да. И он счастлив. Как минимум половина этого счастья — твоя заслуга.
— Что он делает?
— Тестирует стыковочный узел. Думает терминами. Вспоминает свой день рождения, когда ему исполнилось десять.
— А…
— Она уже спит. Ей снится луг, туман, по лугу бродят лошади… Очень красивый сон.
— Она по-прежнему дни и ночи проводит в беседке?
— Нет. Она знает, что я рядом, даже когда я не отвечаю.
— Ты ей нужнее, чем я.
— Вот формула, которая тебя мучит.
— Ты ей нужнее, чем я, чем дети… Пускай. Мне достаточно знать, что она… что с ней все хорошо.
— Она одинока. Если это называется «хорошо», то тогда, конечно…
Ким открыл рот, чтобы ответить, но решил, что слова излишни. Все, что можно было сказать и подумать, было давно передумано и сказано.
— Пан… Тебе важно, чтобы я видел в тебе человека?
— Ты неправильно спрашиваешь. Почему именно человека? Люди придумывают характер своим машинам, жилищам, игрушкам… В примитивный искусственный интеллект впихивают представления о добре и зле — хотя бы на уровне «полезно-вредно». Сейчас ты хочешь спросить меня: «Пандем, тебе так важно, чтобы я видел в тебе справедливое или несправедливое, доброе или злое, благородное или коварное существо?»
— Ладно, — сказал Ким, глядя на далекие огни. — Пусть так… А если спросить по-другому: Пандем, ты в самом деле имеешь представление о добре, зле, любви, совести… весь этот звонкий инструментарий, который я подсознательно… и даже сознательно, чего там… пытаюсь тебе навязать?
Пандем вздохнул; плечи, обтянутые самокроящейся тканью «эрго», поднялись и опустились.
— Хороший вопрос, Ким… Очень хороший. Я бы сказал, корневой… Тебе осталось спросить только, а что же такое любовь и совесть в моем исполнении. И еще — могу ли я избегать ошибок. Когда ты вереницей задашь эти три вопроса, мне останется лишь улыбаться смиренно, благо сегодня я в человеческом обличье и у меня есть рот, чтобы улыбаться…
— А ответов я…
— А смысл в ответах? Ты всегда можешь сказать себе, что я соврал. Или ответил не полностью. Или вообще создал в твоей голове иллюзию ответа…
— Я никогда не пойму тебя, — сказал Ким с ужасом.
Пандем повернул голову и посмотрел Киму в глаза. Взгляд был совсем не такой, как с экрана, с монитора, с изображения на сетчатке: взгляд был тяжелый, Киму сделалось душно.
— Ты уже понял, — сказал Пандем шепотом. — Ты понял, что в самом деле… не поймешь.
Ким молчал.
— Прости, — сказал Пандем. — Тебе кажется, что я пришел к тебе в человеческом обличье, чтобы подкупить… надев маску овечки. На самом деле это обличье — адаптер… между тобой и тем, что сейчас я.
— Пан…
— С тех пор когда мы разговаривали у тебя на кухне… я вырос во много миллионов раз. Ты действительно не поймешь меня.
— Никас, — прошептал Ким, содрогаясь от внезапной догадки.
— Да.
— Он понял, до какой степени ты непознаваем?
— Он осознал… то, что было для него осью мироздания, оказалось всего лишь тенью… от верстового столба. Нет… Давай все-таки не говорить, почему он умер. Это слишком… личное.
Ким все еще вертел в руках чужую куклу. Тепло его ладоней «оживило» игрушку, кукла открыла глаза, разинула рот, будто требуя пищи, и тихонько захныкала.
— Значит, теперь тебе… тому, чем ты стал… вообще бессмысленно задавать вопросы? — тихо спросил Ким.
— Нет… Не бессмысленно. Просто будь готов к тому, чтобы получить неполный… или некомфортный ответ.
Излишняя «живость» куклы раздражала Кима. Он положил ее на скамейку рядом с собой; кукла ворочалась. Он мимоходом подумал — до какой же степени равнодушным должен быть ребенок, чтобы забыть такую куклу в парке… Если даже у Кима проблескивает инстинкт опеки — кукла представляется живым существом…