Утопия
Шрифт:
«Неужели Пан взгреет его за мокрые ноги? — подумал Ким. — Не может быть. Там должно быть что-то куда более важное… Каков должен быть проступок, чтобы малой боялся идти в беседку? Чтобы одна мысль о предстоящем разговоре вгоняла его в истерику?»
Или он плачет о чем-то другом?
— Дядь Ким…
Он обернулся.
Племянник Миша стоял в двух шагах. Он вырос на полголовы с того момента, когда Ким видел его в последний раз. На спине и на груди черной школьной курточки, на штанинах и даже на заду у него были нашиты лоскуты солнечных энергосборников. «У него „игралка“
— Привет, — сказал Ким. — Ты голодный?
Миша помотал головой.
— Выпьем чего-нибудь? Поедем куда-нибудь?
— Я не маленький, — сказал Миша. — Мне поговорить…
— Как скажешь, — согласился Ким. — Садись?
Миша помедлил и сел на то место, где две минуты назад рыдал незнакомый малыш. Ким обернулся — да, тот все еще не решался ни войти в беседку, ни уйти прочь. Плакал у входа, теперь уже беззвучно.
— Вам Пандем не сказал, о чем я хочу?.. — начал Миша.
— Пандем никому не передает ничьи мысли, — наставительно сказал Ким. — Не знаешь?
— Намерения, — сказал мальчик. — Намерения — это же не мысли…
— Пандем ничего не говорил мне, — признался Ким. Он мог бы добавить «…и уже давно», но, разумеется, не добавил.
Миша провел пальцем по серебристой ткани энергосборника. Вспыхнула — и медленно погасла — светлая полоса.
— А я почему-то думал, что вы знаете, — сказал Миша.
— Почему?
Миша хотел что-то сказать, но не решился.
— Я не знаю, о чем ты собирался говорить, — вздохнул Ким, нарушая принужденное молчание. — Наверное, о важном?
— Я… — Миша запнулся. — Оказывается… Бывает так больно… Я узнал. На себе. Мы работали в «сенсорном» режиме… Без Пандема очень, очень трудно и опасно жить.
— Я знаю, — сказал Ким.
Миша снова замолчал. Над его склоненной головой вилась стайка полупрозрачной мошкары.
— Я хотел спросить…
— Да?
— Что?
— Спрашивай.
Миша вздохнул:
— Дядь Ким, а правда, что когда вы были мо… то есть двадцать пять или тридцать лет назад… любой человек мог умереть? Даже ребенок? Ни с того ни с сего?
— Ну не так уж ни с того ни с сего, — медленно сказал Ким.
— Ну, люди умирали от того, что на них налетела техника, или от болезни, или от… от электричества? Раз — и нету?
Ким нахмурился. Однажды, в юности, он пришел в институт и увидел на доске объявлений фотографию своего однокурсника в черной рамке… Электробритва, ванная, лужа на полу. Раз — и нету.
— Да, — сказал он медленно. — Не так все было печально, как ты рассказываешь, но внезапно заболеть неизлечимой болезнью, или попасть под машину, или съесть, например, ядовитый гриб… Да. Это было.
Мишка плотнее сплел пальцы:
— Как же вы жили, дядь Ким?
— Да вот, — сказал Ким, будто сам удивляясь. — Жили. Бывали даже счастливы…
Мишка молчал. Ким знал, что основной вопрос пока не задан; значит, слова из племянника придется тянуть будто плоскогубцами.
— Миш… Что-то случилось?
Мальчик помотал головой. Стайка мошкары на всякий случай поднялась выше.
— Дядь Ким…
— Да?
— Вы, когда были врачом, работали на «Быстрой помощи»?
— На «Скорой», — поправил Ким. — На «Скорой помощи».
— И у вас была на крыше эта… мигающая лампочка? И вы ехали под сиреной?
— Да.
Миша глубоко вздохнул:
— Вы спасали людей… от смерти? То есть они уже должны были умереть, но вы быстро приехали — и спасли?
— Да, — отозвался Ким после паузы. — Случалось.
Миша подался назад. Странное выражение было в его голубых, не Леркиных круглых глазах — не ужас и не восхищение, а почти экстаз и почти священный.
— Вы ехали. На белой машине, — заговорил он прерывисто. — Под сиреной. И все люди уступали вам дорогу. Потому что они слышали сирену и знали — это один человек идет на помощь другому. Чтобы спасти. От смерти. От боли… Дядь Ким, у вас была такая, такая жизнь! Вы были…
Он замолчал. Его буйная фантазия уже сконструировала и запруженную машинами улицу прошлого, и сверкающий белый автомобиль, озаренный сполохами мигалки, и душераздирающий вой сирены — и, услышав этот вой, обреченный человек вздыхал с облегчением, понимая, что помощь уже идет…
— Все это было не так, Миш, — сказал Ким через силу.
— А?
Племянник смотрел на него; Ким с удивлением — и некоторым беспокойством — увидел, что светлые не Леркины глаза подернулись влагой. Слезы умиления?
Он мельком оглянулся в сторону беседки — ревет ли еще мальчик перед входом? Мальчик ревел.
— Все было… не совсем так, — сказал Ким, снова обернувшись к племяннику. — Это была собачья работа. Платили совсем немного. Мы приезжали на вызов, и очень часто оказывалось, что ничего не можем сделать — поздно, или нет лекарств, или вообще медицина бессильна… и тогда они умирали прямо в машине. Нас вызывали спьяну, сдуру, скуки ради. На нас бросались с кулаками. Нас вызывали к старушкам, которым требовался психиатр, а не хирург и не кардиолог. Нас вызывали на автокатастрофы, где нужен был прежде всего автоген — распилить машину… Грязь, ругань, усталость, кровь… Мы были серые от недосыпа и очень много пили. И никто — очень редко… почти никто не уступал нам дорогу. И никто не видел в нас героев и спасителей. Вот так…
Племянник смотрел на него, и Ким не мог прочитать выражение его глаз.
— Дядь Ким, — тихо сказал Миша, — я почему-то не очень вам верю. Это, наверное, плохо?
Ким пожал плечами:
— Да нет… Тебе сложно в такое поверить, ты родился на семнадцатом году Пандема…
Миша задумался. Погруженный в себя, он неожиданно сделался похож на Лерку. Ким поразился: как точно…
— Дядь Ким, — сказал Миша шепотом, — я записался на медицину. Пошел и записался.
— Что?
— Ну, вы же знаете, у нас ввели новый курс… Я не хотел… Мне все это противно, знаете, неприятно… Но после того, что… Как я… с ногой, это… Короче говоря, я теперь буду врачом, — и он поднял на Кима взгляд, прямой и отчаянный, с таким видом сын мог бы сообщить матери, что записался в камикадзе и что вылет через полчаса.