Утраченная Япония

Керр Алекс

Его дом действительно был дворцом. Остановившись у входа, справа я видел статую Ида-тена, стражника буддийских святынь, а слева — икебану на столике династии Мин, таком же, как у Линды. Прямо передо мной находились раздвижные двери из посеребренной бумаги, из которых и появился Дэвид. Он провел меня в огромную комнату, размером как минимум в шестьдесят татами, пол которой покрывали ковры с золотисто-голубым рисунком китайского дракона. Столы, диваны, и столики из разнообразнейших редких древесных пород блестели мягкими оттенками коричневого, оранжевого, и приправленного алым черного, уставленные в ряд вдоль многочисленных больших ниш — токонома. В альковах, на фоне трехметровых рисунков мандал, стояли позолоченные тибетские статуи. В каждом уголке можно было увидеть загадочные предметы, такие, как стол, на котором лежало что-то, похожее на куски дерева, выброшенного на берег

прибоем, но на каждом кусочке была наклейка из золотой бумаги с каллиграфической надписью. Я понятия не имел, что это были за предметы, но сразу увидел, что все было прекрасным, все было ценным, и находилось там по какой-то причине. День, когда я вошел в эту комнату, был днем, когда я понял, что невозможное возможно. Я вошел, чтобы остаться на полуденный чай, а вышел три дня спустя. Эти три дня были заполнены долгими и и увлекательными разговорами с Дэвидом. Так началось мое художественное ученичество.

Моя любовь к азиатскому искусству родилась в раннем детстве. Дед и отец были офицерами морского флота, и из своих путешествий в Японию и Китай привозили множество сувениров. Поэтому я вырос в окружении азиатского искусства: на стенах висели свитки, а на приемах еду подавали на фарфоре из Имари.

Как-то однажды, вскоре после нашего прибытия в Иокогаму, мама взяла меня в популярный торговый квартал Мотомачи. Сегодня это улица элегантных магазинов, но тогда она была более бедной, и имела более практичный характер — там располагались маленькие лавочки, в которых продавали печенье, канцтовары, керамику. Мы вошли в магазин с фарфором, и мама на своем ломаном японском спросила, есть ли предметы из Имари. Она считала, что каждый магазин с фарфором будет иметь их на складе. Это так, как если бы войти в супермаркет Вулворт, и спросить фарфор из Лимож. Продавец растерялся, но неожиданно что-то вспомнил, и побежал в склад. Вернулся он с деревянным ящиком, и сказал: «Это лежит здесь еще до войны, но так как никто его не купил, стоит оно…»

Он открыл крышку. Внутри лежали тарелки из Имари, связанные соломенным шпагатом, в котором они вышли из печки. У меня до сих пор хранится одна из них, и судя по внешнему виду, я полагаю, что ящик с тарелками мог лежать на складе еще с девятнадцатого века. Мне было двенадцать лет, я развязал шнур, прикоснулся к тарелкам, и неожиданно меня охватил страх. Я чувствовал себя, как первооткрыватели могилы Тутанхамона, которые вошли в нее первый раз за три тысячи лет. Впечатление было таким сильным, что образ этих тарелок и соломенного шпагата по сегодняшний день живы в моей памяти.

Мама стала ходить по антикварным лавкам в Иокогаме и Токио, а через два года мы вернулись в Америку, нагруженные свитками, керамикой, изделиями из лака и комодами tansu.

Свой первый антик я купил много лет спустя, уже будучи студентом Кейоо. Я люблю старые книги, поэтому часто захаживал в Канда — токийский район букинистов. Однажды я заметил выложенную на улице кучку старых японских книг, которые продавались по сто иен за штуку. Хотя я был студентом японистики, до того дня мне ни разу не доводилось видеть оригинальные японские книги, напечатанные наборным шрифтом. Из интереса я открыл синюю обложку одной из них: это было «Великое Учение», одна из классических конфуцианских работ, изданная примерно в 1750 году. Меня шокировал тот факт, что этот экземпляр восемнадцатого века оказался в куче книжек по сто иен за штуку. Шрифт вырезанных от руки типографских знаков потрясал своей красотой, и был так велик, что на каждой странице помещалась только одна строка текста. Китайский язык я знал плохо, но мой японский позволил в общих чертах понять смысл. На случайно открытой странице было написано: «Если хочешь править страной, сначала наведи порядок в своей семье. Если хочешь навести порядок в своей семье, сначала научись дисциплине. Если хочешь научиться дисциплине, начни с сердца». Эта фраза произвела на меня огромное впечатление, и тогда я в первый раз почувствовал интерес к китайской философии. То издание «Великого Учения», купленное за сто иен, стало для меня первым шагом в китайскую литературу.

Потом я стал жадно искать старые японские книги. То, что удавалось найти, превосходило воображение. Эти книги до такой степени не ценили, что продавали ремесленникам, которые занимались оправой мебели, а те использовали их как материал для укрепления ширм и передвижных дверей. Я начал с китайской классики, такой, как «Конфуцианские диалоги», «Ицзин», «Чжуанцзы» и т.д., но со временем я сосредоточился на книгах японских. В отличие от китайских классиков, печатаемых правильными регулярными иероглифами, страницы

с японским текстом были заполнены «травяным» шрифтом, то есть курсивом. Листая их, я понял, что традиционная японская каллиграфия кардинально отличается от китайской, и мой интерес к японской каллиграфии постоянно рос.

Тем временем я ездил в Ия, и постепенно собирал коллекцию народных ремесел и старых кимоно. Проезжая однажды через городок Токусима, в лавке с антиквариатом я нашел четыре больших корзины, заполненные костюмами для марионеток. Это был полный гардероб Otome-za, одного из крупнейших, уже не существующих театров марионеток с острова Авадзи. Во время войны их сложили в чемоданы, а потом, вероятнее всего, о них просто забыли. Я забрал их в Токио, отвез в Йель, потом в Оксфорд, и храню по сей день.

Тогда же я познакомился с Дэвидом Киддом, который оказался прекрасным собеседником и ночной душой, так же, как я сам. Посещал я его постоянно, — мы садились на возвышении, откуда было видно месяц, и Дэвид читал «Поэму об осени» Оуяна Ксу. Мы отправлялись спать на рассвете, просыпались поздно вечером, а первые три дня у Дэвида я вообще не увидел дневного света. Иногда мы садились на китайский диван kang и разговаривали о сложностях пейзажной живописи. Дэвид развлекал гостей изысканными шутками. «Юмор — один из четырех столпов, на которых стоит мир — как-то сказал он, и добавил: — но я забыл, каковы три другие». А как-то позже мы лежали на коврах, поглощая море чая, и Дэвид объяснял мне тайны тибетских мандал.

Именно тогда я узнал, что произведения искусства хранят свои секреты. В случае тибетских мандал этим секретом является мир эзотерического символизма: цветов, направлений, имен Будды и его атрибутов. Но даже самый простой образ деревьев или трав может скрывать тайну. Однажды ночью Дэвид раскрыл пару шестипанельных золотых свитков. Они создавали картину моста и вербы: это популярная тема в живописи, когда плачущие ивы стоят у выгнутого дугой деревянного моста. Свитки были очень старыми, и обладали такой экспрессией, которой не найти в более поздних версиях. Мы начали разговор о том, откуда взялась такая разница, и в процессе беседы заметили, что ветви вербы по левой стороне свисают прямо, а те справа наклоняются, буд-то их колышет ветер. С левой стороны был виден месяц, справа нет. Мы поняли, что картина показывает переход ночи в день, а легкий ветерок — первый признак начинающегося рассвета. Тогда кто-то из нас заметил, что ветви ивы с левой стороны голые, а на тех справа видны распускающиеся листочки. Таким образом картина представляла момент, когда зима преходит в весну. В реке под мостом крутилось мельничное колесо, а сам мост, который в Японии символизирует прибытие посланников из другого мира, был огромной дугой, изгибающейся в сторону зрителя. Все в этих свитках крутилось и изменялось из старого в новое, и из темного в светлое. «Эти свитки показывают миг перед просветлением» — подъитожил Дэвид.

Раскрытие секрета вещей связано с наблюдением. Как-то ночью Дэвид усадил меня перед набором китайских табакерок, и попросил: «Скажи, что ты видишь». Я видел керамику, ляпис-лазурь, железо, золото, серебро, слоновую кость, медь, нефрит и янтарь. Это был урок того, как следует смотреть на материал. Но прежде всего я научился у Дэвида замечать связи, которые происходят между этими всеми предметами — замечать, как они соединяются в единый образ мира. Позже я встречал собирателей, коллекции которых имели большее значение с точки зрения истории китайского искусства, но ни один из них не понимал, и не мог показать связь между предметами так, как Дэвид, потому что никто из них не жил в старом дворце в Пекине в период его заката. Япония потеряла очень много в двадцатом веке, но Китай утратил несравнимо больше во время хаоса маоистских лет. Осталась лишь горстка людей, которые имеют понятие о том, как жила китайская интеллектуальная элита в давние времена. В этом смысле знание Дэвида исключительно, но при этом так деликатно и мистично, как долина Ия.

Например, китайская мебель — это не то, что можно ставить там или тут, в зависимости от желания. Эти столы и kangi требуют симметричной установки, которую Дэвид отмечал от центра помещения, и альковов токонома. Каждая ваза или статуя требуют постамента, и весь комплекс предметов должен быть связан с картиной, висящей за ними на стене. Книги, нефритовые стержни, кисточки и метелки, разложенные на столе, символизируют удовольствия и развлечения джентльмена. То, что я принял за дерево, вытащенное из воды, оказалось ценными кусками дерева алоэ, используемого для кадильниц, рядом лежал серебряный ножик, коричневые палочки для еды и светло-зеленая жаровня, необходимая для воскурений.