Утраченная Япония

Керр Алекс

Японистика охватывает литературу, искусство, социологию, экономику и множество других предметов, но самую важную роль в ней играют экономика и социология. Необходимость изучать японскую экономику кажется очевидной, но на тему японских общественных структур написано больше, чем о чем-либо другом в этой стране. Как в Японии, так и за ее пределами, ученые разработали целый ряд теорий, которые объясняют социальные особенности японцев. Lafcadio Hearn, американский журналист, который натурализовался в Японии примерно в 1900 году, считал, что японское общество по своей сущности подобно обществу древних греков. Ruth Benedict в своей книге The Chrysanthemum and the Sword (Хризантема и меч) выдвинула идею, что в отличие от людей западной цивилизации, которые испытывают угрызения совести, совершив неблаговидный поступок,

японцы сожалеют о нем лишь тогда, когда он заставляет испытывать навязанный извне «стыд». Говорится так же о «вертикальной структуре общества», amae (опора на человеке или системе для получения поддержки), tatemae и honne (официально выраженной точке зрения, которая не является настоящим искренним мнением и часто оказывается его противоположностью) и т.д. Эти теории – огромная бибилиография, которую каждый студент должен знать.

Моя собственная теория (чтобы добавить еще один кирпичик к этой стене) говорит, что когда в конце двенадцатого века формировалось японское общество, а это наступило вместе с появлением сегуната Камакура, началось подавление человеческого индивидуализма. В Японии, стране островов, власть может очень тщательно контролировать людей, что не представляется возможным на такой огромной территории, как Китай. В результате этого, японские пирамидальные структуры, с которыми приходится встречаться на каждом шагу, от корпораций до чайной церемонии, действительно определяют стандарты поведения людей. Мой опыт показывает, что японец намного реже китайца скажет или сделает что-то непредсказуемое, и независимо от того, что он думает, вероятнее всего, японец поступит так, как обязывают правила. С точки зрения психологии, все трагедии кабуки, предметом которых является верность, — это, в сущности, крик личности, раздавленной обществом. Так как социальные правила играют ключевую роль, их изучение чрезвычайно важно.

А еще один повод, чтобы уделять особое внимание общественным теориям – это огромное количество книг на тему Nihonjinron (теории японскости), написанных японцами для собственного пользования. Студенту японистики, который намерен провести жизнь в работе с японцами, незнание этих книг может создать огромные проблемы. Они охватывают широкий спектр, в который входят вопросы, обозначенные такими титулами, как «Японцы и евреи», «Японцы и корейцы», «Японский мозг» и т.д. В целом, тексты довольно агрессивные, а большинство теорий имеют своей целью доказать, что японцы тем или иным образом лучше других народов. Мы узнаем, например, что японцы учат язык правым полушарием мозга, а это, в свою очередь означает, что их мозги исключительные, и превосходят мозги других людей. Без сомнения, ни у одного народа на свете нет так развитой литературы, которая расхваливает его достоинства.

Иностранные исследователи внутрияпонских отношений должны быть очень осторожными. Эзра Фогель из Гарварда своей книгой «Япония, как Номер Первый», добился славы и признания. Но когда Рой Миллер написал «Современный миф Японии», где выступил против лингвистов, которые пытались доказать уникальность и превосходство японского языка над другими, его обозвали «бьющим по Японии». Во времена моего студенчества, в начале семидесятых годов, этот спор уже продолжался. Я чувствовал, что независимо от моей любви к Японии, риторика «теории японскости» предвещает скверное будущее этой стране.

С осени 1972 года, в рамках студенческого обмена, я год учился в Международном Центре университета Keio в Токио. Это самый старый японский университет, который основал в 1867 году Фукузава Юкити, один из первых японцев девятнадцатого века, отправившихся путешествовать за границу. Жил я в Shirogane-dai, неподалеку от старого студенческого кампуса в Мита, где посещал курсы архитектуры и японского языка.

К сожалению, из времени, проведенного в Кейо, ничего интересного не вспоминается, что, отчасти, было вызвано особенностями японской системы образования. Ученики средней школы должны беспрестанно учиться; чтобы сдать вступительные экзамены в университет, они отказываются от всех дополнительных занятий, и только ходят на многочисленные подготовительные курсы, проходя сквозь «экзаменационный ад». Но когда они уже оказались на университете, напряжение спадает, и следующие четыре года они проводят в развлечениях. Фирмы не заботятся о том, как подготовлен

к работе новый сотрудник, потому что настоящее образование начинается на рабочем месте. Поэтому учеба в университете не слишком важна, а академическая дисциплина намного мягче, чем в Европе или США. Лекции по архитектуре, которые я посещал, были страшно скучными, и всегда меня усыпляли. Через два месяца я поддался, и перестал на них ходить.

Группы в японских университетах очень большие, а студенты не живут в общежитиях, поэтому остается очень мало способов познакомиться с кем-то. В Международном Центре иностранные студенты оказывались изолированными – во всяком случае, на университете я не познакомился абсолютно ни с кем, и хотя ежедневно ел в студенческой столовой, ни разу не случилось так, чтобы японский студент со мной заговорил.

Тем не менее, за пределами Кейо я прожил замечательный год. Я подружился с людьми, которых узнал в общественной бане района Shirogane-dai, а после бани ходил в кофейню, где снова встречался с людьми. Я постоянно ездил в долину Ия, останавливаясь по дороге на несколько дней или даже неделю у Дэвида в Асия. Благодаря тому, чему удалось научиться в Токио, Асия и Ия, для меня это был очень богатый год, но все это не имело ничего общего с университетом.

Когда программа обмена закончилась, я вернулся в Йель. В качестве темы дипломной работы я выбрал долину Ия, но тем временем из-за Дэвида Кидда ожил мой детский интерес к Китаю. Я осознал, что никогда не пойму Японии, если не узнаю что-нибудь о Китае., и решил после диплома поехать в Китай или на Тайвань. Примерно в то же самое время мне посоветовали написать заявку на стипендиат Родса. Не относясь к этому слишком серьезно, я написал заявку на стипендию по синологии в Оксфорде, и через несколько месяцев неожиданно для самого себя стал стипендиатом Родса. Я с ужасом осознал, что придется учиться в Англии, то есть совершенно не там, где мне хотелось быть! Однако отступать было невозможно, и осенью 1974 года я сел в самолет, летящий в Европу.

Вскоре после приезда, один из студентов привел меня вечером в столовую в Мертон Колледж. Случайно глянув на бокал пива в своей руке, я увидел цифру 1572. Товарищ объяснил мне, что это дата – именно в этом году бокал подарили университету, а значит, я пил из бокала, который постоянно использовался четыреста лет подряд. Меня поразила мысль, что Оксфорд измеряет историю в масштабе веков, а не лет.

Эта «шкала исторической памяти» удивительна. В Японии события до Второй мировой войны были вымазаны из книжек, и не менее драматические изменения просходили в письменном языке. Язык пережил две крупных революции: одну в 1868 году, а вторую в 1945. Сотни знаков кандзи, которые использовались перед войной, вышли из употребления, а слоговая азбука кана для записывания грамматических окончаний тоже оказалась изменена. Молодежь с трудом читает предвоенную прозу, и даже для старых и образованных японцев прочитать что-либо, написанное до 1868 года, почти невозможно. В результате японская «шкала памяти» составляет примерно пятьдесят лет, если говорить об исторических событиях, и сто тридцать лет, если дело касается литературы.

Года, проведенные в Оксфорде, изменили мое видение Японии. Услышав, что чашка для чайной церемонии сделана во времена Муромати, японец всегда изумляется, это производит на нем огромное впечатление. В Окфорде каждого окружают старые предметы, которые являются частью повседневной жизни. Сегодня уже не вызывает у меня эмоций тот факт, что чашка происходит из периода Муромати – в Мертон Колледж даже пивные бокалы из времен Муромати. Самое важное то, что старые предметы постоянно используются по назначению.

Синология в Оксфорде, как и можно было ожидать, основной упор делала на классику; Китай виделся, как мертвая культура. На отделе ориенталистики, к которому относилось китаеведение, в соседних аудиториях учили древнеегипетскому, халдейскому и коптскому. В результате такой тенденции у меня практически не было возможности поговорить по-китайски, и до сегодняшнего дня я слабо говорю на этом языке. С другой стороны, я вволю читал Менцзы, Конфуция и Чжуанцзы. Одним из моих преподавателей был голландец ван дер Лоон – его лекции об изменениях, какие произошли на протяжении веков в произношении и значении иероглифов, до сегодняшнего дня влияют на мой подход к китайскому письму.