Утраченная Япония
Шрифт:
Я не встречал лично никого из старой придворной аристократии, и ни одна книга не может ясно объяснить, какова же была в реальности жизнь куге. Но тонкая, как волосок, линия невероятно элегантного письма, которым они воплощали свои поэмы, приближает нам мир куге. Читая стихи и эссе Иккюу, легендарного мастера дзэн пятнадцатого века, мы не находим ничего, кроме туманных и расплывчатых теорий, которые, пожалуй, только ученый в состоянии хоть как-то понять. Но когда мы посещаем святыню Синдзю-ан в Киото, где в Зале Основателя висят свитки Иккюу, хватает мига, чтобы нас поразила мудрость этого так сложно пишущего старого настоятеля. Тест говорит: «Не делай зла, делай только добро!». Это напоминание
— Не делай зла, делай только добро.
— Но что в этом особенного? Даже ребенок это знает.
— Если об этом знает даже ребенок, почему ты так не поступаешь?
Иккюу написал эти линии молниеносным, решительным движением руки. При первом взгляде эти иероглифы вызывают шок – Иккюу смеется над нами, издевается, шокирует.
Даже если автор неизвестен, каллиграфия остается портретом сердца. Среди моих любимых свитков есть копия трех иероглифов, вырезанных в шестом веке нашей эры на горе Тай в Китае. Мы не знаем, кто их вырезал, но они хранят в себе тяжелую натуральную силу, за которую их ценят коллекционеры. Иероглифы эти говорят: «Добродетель не бывает одинокой», и отсылают к изречению Конфуция: «Добродетельный человек не бывает одиноким, у него всегда будут соседи». Так как я живу одиноко в деревенской глуши Камеоки, этот свиток дает мне силы в минуты грусти.
Каллиграфия – дело мгновения, т.к. нельзя исправить написанное, и это одна из причин, благодаря которым она порождает связь между одним разумом и другим. Как земетил преподаватель в Оксфорде, дисциплина не является моей сильной стороной. Мне нравится то, как человек освобождает себя в каллиграфии, и то, что сразу виден эффект. Здесь нет постепенного развития темы, как в масляной живописи или концерте классической музыки, каллиграфия – прекрасная область самореализации для нетерпеливых людей. Вечер, проведенный на питье вина с друзьями и рисованием иероглифов, является для меня высшей формой отдыха. Этот подход не изменился с того первого миланского вечера, когда в доме Роберто я замахнулся на каллиграфию.
Когда я собираюсь заняться каллиграфией, обычно приглашаю какого-нибудь приятеля провести у меня ночь. Мы выбираем японскую бумагу «ваши» разной толщины, и растираем тушь. Для меня она совершенно не обязательно должна быть только черной – может, под влиянием Энди Уорхолла, я склонен использовать самые разные цвета: от золотой и серебряной пудры, и растираемых в пыль минералов, таких, как например лазурит, до материалов, обычно используемых европейскими художниками – гуаши и акриловых красок. Растирание бруска прессованной туши, кипячение воды, добавление клея и, наконец, смешивание цветов может занять несколько часов. Если я решаю использовать черную тушь, то беру сосуд для воды, который подарила мне Цуруя-сан, и медленно растираю тушь на специальном камне.
Когда, наконец, приходит время браться за кисть, уже царит ночь, и мы с приятелем успели пропустить по несколько бокалов вина. Продолжая разговор, я пробую писать иероглифы на самые разные темы, а их стиль зависит от каприза мгновения – это может быть стандартное письмо, полукурсив, или курсив. После того, как очередной иероглиф закончен, я спрашиваю приятеля, что он про них думает. Хотя это может показаться странным, умение оценивать каллиграфию не связано со знанием кандзи. Даже те, кто не видел раньше иероглифов, могут почувствовать равновесие и валёр штриха. Одним из моих лучших критиков был шестнадцатилетний кузин Тревор.
Я пишу до рассвета, и когда встаю поздно пополудню, вся комната завалена творчеством прошедшей ночи. Большинство работ неудачны, но я выбираю те каллиграфии, которые лучше всего отдают настроение минувшего вечера. Однажды летней ночью, лягушки на рисовых полях оглушительно квакали, а облака комаров и ночных бабочек врывались в ярко освещенную комнату. На следующий день я нашел только один иероглиф, достойный сохранения – иероглиф «ночь», размашисто написанный черной тушью. На всей поверхности бумаги были разбросаны мириады малюсеньких золотых и серебряных кандзи, которые в нескольких местах сливались с иероглифом «ночь». Эти малюсенькие знаки говорили: «лягушка», «ночная бабочка», «цикада» и «комар».
Великие каллиграфы прошлого тоже пили во время работы. Эта традиция тянется непрерывно с четвертого века, когда Ван Циши собрал друзей в Павильоне Орхидеи, где они писали поэмы, и пускали по речным волнам чарки с вином. Вино – прекрасный товарищ каллиграфии. Когда-то у меня была ширма Камеды Босая, ученого эпохи Эдо, расписанная с необычайной дикостью. Нормальные червячки кандзи превращались у него в угрей, безумно скачущих по бумаге. При последовательном разглядывании всех двенадцати панелей ширмы, было хорошо видно, что иероглифы все более искажаются по мере того, как Босай писал их справа налево, пока на последней панели его кандзи не стали похожими скорее на арабские знаки, чем на китайские. А в самом конце располагалась подпись: «Написано абсолютно пьяным старцем Босай».
Благодаря таким иероглифам, как на ширме Босая, мне удалось научиться тому, что можно было бы никогда не узнать, если бы я надеялся только на своих учителей. Например, во время охоты за каллиграфиями дворян куге я узнал, что когда-то существовал стиль, называемый «ваёо». Это означает «японский стиль», и его мягкие, плавные формы, которые появились во времена эпохи Хейан, стали основой стиля письма куге и самураев, из которого позже сформировался стиль, используемый сегодня в сумо и кабуки. В отличие от «караёо», «китайского стиля», используемого монахами и учеными, ваёо было мягким и женственным, абсолютной противоположностью того шрифта, которым Иккюу передавал дзенский коан. В течение нескольких веков ката (форма) окончательно сформировалась, и ваёо не разрешало каких-либо отклонений, или выражения собственного «Я» — оно было не портретом сердца, а отображением элегантного идеала. По этой причине, ваёо имеет много общего с театром но, где главной целью есть воплощение не человека, а «юуген», темной, загадочной красоты, выходящей за пределы личности.
С наступлением эпохи Мейдзи, школы исключили ваёо из учебной программы. Оно было слишком сильно связано со свергнутым классом самураев, и было слишком формализированным. Некоторые элементы стиля остались, но как художественный стиль ваёо умерло, и каллиграфия, которую мы видим сегодня – это караёо. Сегодня в японском обществе понятие «нечеловеческий» имеет негативный оттенок, хотя «сверхчеловеческий» мир покоя и элегантности, созданный каллиграфами ваёо, был одним из величайших достижений Японии. Китайцы, беспрестанно пробуя выразить свою индивидуальность, никогда не создали чего-то подобного.
Когда, уже будучи взрослым, я увидел первый раз оннагата в представлении кабуки, то испытал то же самое чувство танца, как тогда, когда ребенком рисовал корень «копьё». Танец кабуки – словно игра между инь и ян. Веер поднимается вверх перед тем, как опасть вниз, шея поворачивается влево, а стопы поворачивают направо. Когда гейша показывает что-то, она сначала направляет палец на себя, рисует круг, и лишь тогда показывает им наружу. И в этот же момент ее плечи поворачиваются в противоположном направлении. Именно эта гармония противоположностей приводит к тому, что танец кабуки является источником такого наслаждения. И то же самое чувство появляется во время написания каллиграфии.