Утраченный Петербург
Шрифт:
В 1835 году на французском языке княгиня опубликовала книгу «Анализ силы». Это исследование увенчало ее многолетние занятия математикой под руководством знаменитого профессора Михаила Васильевича Остроградского. Чтобы женщина написала и издала сочинение подобного рода! Случай для того времени редчайший. Светские знакомые пожимали плечами: еще одно чудачество эксцентричной красавицы. А Пушкин, судя по всему, отнесся к этому труду с интересом. Во всяком случае, в его библиотеке книга Голицыной была.
После его возвращения из ссылки они встречались, но уже не так часто: она охладела к политике, у него уже не оставалось времени на праздные беседы. Впрочем, называть их беседы праздными несправедливо. Эти беседы с хозяйкой салона и ее гостями, самыми просвещенными, яркими людьми своего времени, оказали несомненно благотворное влияние на молодого поэта. Так что разрушение дома на Миллионной, Пушкину далеко не безразличного, уверенно можно причислить к списку наших горестных утрат. На его месте Андрей Иванович Штакеншнейдер по заказу императора Александра II построил Ново-Михайловский дворец — подарок государя любимому младшему брату, великому князю Михаилу Николаевичу. При строительстве архитектор частично использовал фундамент и стены особняка Авдотьи Ивановны. А сама княгиня… Уже после смерти Пушкина (она пережила его на тринадцать лет) обратилась к русскому дворянству с предложением воздвигнуть в Москве памятник в честь избавления России от иноземного нашествия: «Россияне, не упиваясь ядом злобы, задушили в сердце империи своей гидру… Такая слава превыше всякой славы… Да сохранит нас Бог от внутренних неустройств, и тогда никакая иноземная власть не сможет поколебать нашего могущества». Как странно, прошло без малого два века, а кажется, будто она обращается к нам: «…хранит нас Бог от внутренних неустройств…».
Добавлю только, что умерла она в том самом доме на Миллионной, похоронена в Александро-Невской лавре, рядом с Михаилом Петровичем Долгоруковым. На памятнике надпись, сделанная по ее завещанию: «Прошу православных русских и проходящих здесь помолиться за рабу Божью, дабы услышал Господь мои теплые молитвы у престола Всевышнего для сохранения духа русского».
Бывая почти ежедневно (простите, еженощно) у Авдотьи Ивановны, Пушкин не мог миновать перекрестка Большой Миллионной улицы и набережной Зимней канавки. Здесь в соседних домах (Миллионная, 8) жили двое его близких знакомцев, с которыми связывало его одно из самых сильных, самых страстных увлечений тех лет (от выпуска из Лицея до ссылки): Екатерина Семеновна Семенова и Павел Александрович Катенин. Этим увлечением, этой страстью был театр. Впрочем, для Семеновой и Катенина это было не увлечение, а профессия, смысл жизни.
Актрисы, равной Екатерине Семеновой, русская сцена (во всяком случае, во времена Пушкина) не знала. Он писал о ней в статье «Мои замечания об русском театре»: «Говоря об русской трагедии, говоришь о Семеновой и, может быть, только об ней. Одаренная талантом, красотою, чувством живым и верным, она образовалась сама собой: бездушная французская актриса Жорж и вечно восторженный поэт Гнедич могли только ей намекнуть о тайнах искусства, которое поняла она откровением души. Игра всегда свободная, всегда ясная, благородство одушевленных движений, орган чистый, ровный, приятный и часто порывы истинного вдохновения, все сие принадлежит ей и ни от кого не заимствовано… Семенова не имеет соперницы… она осталась единодержавною царицею трагической сцены».
Ею восхищался не только Пушкин, который, по словам Николая Ивановича Гнедича, учителя Семеновой, «приволакивался, но бесполезно за Семеновой». «Самое пылкое воображение живописца не могло бы придумать прекраснейшего идеала женской красоты для трагических ролей. И при этом голос чистый, звучный, приятный, при малейшем одушевлении страстей потрясающий все фибры человеческого сердца», — писал о Семеновой Петр Андреевич Каратыгин. Это признание дорогого стоит: артисты слишком часто ревнуют друг друга к славе и далеко не всегда готовы признать талант своих коллег. Тем более Каратыгин, ведь жена его брата Александра Михайловна Колосова (о ней чуть дальше) была соперницей Семеновой и отчасти способствовала тому, что та решила покинуть сцену.
Пушкин узнал об этом в ссылке. Он давно уже был оторван от театра, но это известие его взволновало чрезвычайно: он видел в уходе Семеновой едва ли не гибель всего русского театра.
Ужель умолк волшебный глас Семеновой, сей чудной Музы? Ужель, навек оставя нас, Она расторгла с Фебом узы, И славы русской луч угас! Не верю! Вновь она восстанет, Ей вновь готова дань сердец, Пред нами долго не увянет Ее торжественный венец.Он оказался прав: она вернулась на сцену. И снова блистала. И снова вызывала восторг и поклонение. Но, обеспокоенная состоянием театрального дела, в особенности судьбой классической трагедии на русской сцене, обратилась в управление театров с письмом, которое озаглавила «Мнение актрисы Катерины Семеновой об улучшении драматических представлений». Письмо не встретило понимания — только раздражение. Она была оскорблена. 26 ноября 1826 года, сыграв свою последнюю роль (Федру в трагедии Расина), она уехала в Москву, обвенчалась со своим гражданским мужем князем Иваном Алексеевичем Гагариным (у них к тому времени было трое дочерей) и навсегда покинула сцену. Так что насладиться ее игрой после возвращения из ссылки Пушкину уже не пришлось. Но их дружеские отношения не прервались. Бывая в Москве, он всегда навещал актрису, которой так восхищался, а в 1831 году, когда был, наконец, издан «Борис Годунов», подарил ей книгу с надписью: «Княгине Екатерине Семеновне Гагариной от Пушкина, Семеновой — от сочинителя».
Что же касается Павла Александровича Катенина, тот тоже был человек в своем роде замечательный. И дело не только в том, что драматургом и поэтом слыл не последним. Было в его биографии то, чем всегда восхищался Пушкин: беззаветная отвага в дни Отечественной войны, в Бородинском сражении, в битвах при Люцене, Бауцене, Лейпциге. После возвращения с войны вступил он в Союз Благоденствия, был одним из руководителей Военного общества, тайной декабристской организации. От участия в событиях на Сенатской площади его уберегло распоряжение Александра I о бессрочной высылке из столицы, последовавшее в 1822 году. Можно легко представить, как ему, знатоку и любителю театра, было одиноко в своей глухой деревне. Возможно, утешался одним: в Петропавловской крепости и в Сибири было бы не лучше. В ссылке он писал, стихи и прозу. Но писать пьесы, будучи оторванным от театра, едва ли возможно. А драматургом он был — во всяком случае, для своего времени — незаурядным. «Там наш Катенин воскресил Корнеля гений величавый», — эти слова Пушкина дорогого стоят. Впрочем, это о переводах. Собственное творчество своего старшего друга Пушкин оценивал скромнее: «…в ее устах (речь о Семеновой. — И. С.) понравились нам славянские стихи Катенина, полные силы и огня, но отверженные вкусом и гармонией».
А вот вкус самого Катенина и его критическое чутье современники считали безупречными. Не случайно именно ему на суд принес Грибоедов свое «Горе от ума». Кроме этого, был Павел Александрович человеком недюжинного ума и благородства. Пушкин писал о нем так: «Многие (в том числе и я) много ему обязаны; он отучил меня от односторонности в литературных мнениях, а односторонность есть пагуба мысли. Если б согласился он сложить разговоры свои на бумагу, то великую пользу принес бы он русской словесности». К сожалению, совету этому Катенин не внял, мысли свои о литературе на бумаге не изложил, но пользу русской словесности все же принес. Хотя бы тем, что самому Пушкину преподал урок толерантности.
Я начала рассказ о пушкинском «волшебном крае» с Семеновой и Катениным не только потому, что они много способствовали и увлечению Пушкина театром и его погружению в театральную стихию. Поводом начать именно с них была ассоциация по месту: просто вообразила, что иду вместе с ним в особняк «ночной княгини», поглядываю по сторонам и вижу дома, в которых, точно известно, бывал Пушкин. И пытаюсь представить людей, к которым он в эти дома приходил. Но дома целы, так что не могут стать «героями» этой книги. А люди… Они как раз могут, потому что были тесно связаны с домом, которого давно нет и уничтожение которого — несомненная утрата.