Утраченный Петербург
Шрифт:
Рассказывали, будто он как начальник репертуарной части, присваивал чужие произведения, был гонителем молодых талантов; будто был интриган и завистник, будто из зависти к успеху погубил несчастного Озерова, будто.
А вот это уже не слухи, это неприглядная правда: это он грубо и дерзко напал на Карамзина, это он с подмостков театра оскорбил Жуковского. Но не слухи, а истина и то, что ему, человеку, который в течение четверти века определял как репертуар, так и художественную политику императорских театров, принадлежит честь воспитания целой плеяды артистов, составивших блистательный ансамбль, который, по общему мнению, мог на равных соперничать с лучшими европейскими труппами.
Будучи наслышан обо всех многообразных качествах всемогущего в театральном мире князя, Пушкин далеко не сразу и безо всякой охоты согласился на упорные предложения Катенина пойти вместе на «чердак» (так называли в театральных кругах квартиру князя на Малой Подьяческой). Принят был Пушкин с удивившей его любезностью и искренним гостеприимством. Вчерашние враги говорили, говорили и не могли наговориться. Пушкин называл этот первый вечер у Шаховского одним из лучших в своей жизни. Он стал бывать на «чердаке» почти ежедневно и чем ближе узнавал князя, тем больше сожалел о некоторых своих нападках. Писал Вяземскому из ссылки, что Шаховской «право, добрый малый, изрядный автор и отличный сводник»; отдал дань уважения Шаховскому-драматургу и в «Онегине»: «Там вывел колкий Шаховской своих комедий шумный рой».
А. А. Шаховской
Шаховской, действительно, был весьма плодовитым автором, к тому же едва ли не единственным профессионалом, писавшим исключительно для сцены. Знание законов театра и вкусов зрителей делало его пьесы увлекательными и неизменно популярными. Хотя то, что человек его происхождения (род Шаховских идет от Рюрика) посвятил жизнь писанию легкомысленных водевилей, в его среде воспринимали с недоумением (это очень мягко говоря). В автобиографии «Вступление в мое неземное поприще» князь Шаховской вспоминал: «Дядюшка мне сказал: «Похвально и с твоим именем писать стишки для удовольствия общества; но неприлично сделаться записным стихотворцем, как какому-нибудь студенту без всякого родства и протекции»». Но тяга к творчеству оказалась сильнее недовольства сановной родни. Князь Шаховской сделался «записным стихотворцем» и, надо признать, вполне успешным.
Следующий вопрос Пушкина: «Что Ежова?» Если бы не этот вопрос, Екатерину Ивановну Ежову едва ли вспомнили бы даже историки театра. А была она хорошей актрисой (не выдающейся, но вполне профессиональной) и, судя по всему, милым, приветливым человеком. Двадцать лет оставалась гражданской женой князя Шаховского и гостеприимной хозяйкой «чердака».
И еще один человек, интересовавший Пушкина, забыт довольно основательно. Это граф Василий Валентинович Мусин-Пушкин-Брюс (Пушкин спрашивает: «Что граф Пушкин?»). Был он обершенком (хранителем вина, в его распоряжении находились все дворцовые запасы вин — придворный чин II класса) и действительным камергером. Камергер — придворный чин, в большинстве случаев просто почетное звание; действительный же камергер должен был нести реальную службу при дворе — дежурить при императрице, докладывать ей о посетителях мужского пола, дежурить на придворных церемониях, балах и в театре, когда спектакль посещают царствующие особы. Видимо, эти дежурства и неподдельный интерес графа к театру и сблизили его с Пушкиным. Во всяком случае, по свидетельству Петра Андреевича Каратыгина, до ссылки Пушкин часто бывал в гостях у Мусина-Пушкина-Брюса (третья фамилия была добавлена, вероятно, для того, чтобы как-то отличаться от многочисленных однофамильцев, а получил на нее право Василий Валентинович потому, что был женат на Екатерине Яковлевне Брюс. — И. С.).
И, наконец, последний персонаж списка: «Что Завадовский?» Персонаж, надо сказать, весьма неоднозначный. Был граф Александр Петрович Завадовский камер-юнкером (придворный чин VIII класса, приравнивался к званию майора), сослуживцем Пушкина по Коллегии иностранных дел. Но это чисто формальная сторона его биографии. Главное же в том, что был он известен всему Петербургу как безудержный игрок и кутила, человек хотя компанейский и остроумный, но циничный и жестокий. Судя по воспоминаниям, был он «в сущности, хорош собою, но до невероятности разгульная жизнь наложила на него яркую печать». Завадовский старательно проматывал огромное состояние, оставшееся после отца, и его квартира в доме Чаплина (Невский, 13) была местом попоек и кутежей столичной золотой молодежи. К тому же был он одним из пылких «обожателей очаровательных актрис». В 1817 году страстно влюбился в несравненную Авдотью Ильиничну Истомину, приму Петербургского балета, так пленительно воспетую Пушкиным:
Блистательна, полувоздушна, Смычку волшебному послушна, Толпою нимф окружена, Стоит Истомина; она Одной ногой касаясь пола, Другою медленно кружит, И вдруг прыжок, и вдруг летит, Летит, как пух от уст Эола; То стан совьет, то разовьет, И быстрой ножкой ножку бьет.Судя по воспоминаниям современников, Истомина была неотразима. Пушкин тоже был ею увлечен, но, к счастью, для него это увлечение не стало роковым. Другое дело — граф Василий Васильевич Шереметев, представитель древнего боярского рода, один из богатейших женихов России, блестящий кавалергард, которому прекрасная Авдотья отдала предпочтение перед всеми поклонниками, домогавшимися ее любви. Два года прожили они, по выражению одного из мемуаристов, «одним домом совершенно по-супружески». Шереметев был добрым и щедрым человеком, и Истомина искренне привязалась к нему, но полному их счастью мешал ревнивый характер графа, нередко устраивавшего своей подруге бешеные сцены. После очередной ссоры Истомина бросила Шереметева — съехала от него на отдельную квартиру.
Вот этой-то ссорой и воспользовался Завадовский. Он попросил своего друга Александра Сергеевича Грибоедова, хорошо знакомого с Истоминой, привести ее после спектакля в гости. Она приехала. Правда, ухаживания Завадовского решительно отвергла.
Но Шереметев, с которым она помирилась, узнав о ее ночном визите к Завадовскому, пришел в ярость. Он вызвал соперника на дуэль и был убит. Секундантом Шереметева стал его друг, корнет лейб-гвардии Уланского полка (будущий декабрист) Александр Иванович Якубович.
А. И. Якубович
Он утверждал, что причиной дуэли был какой-то поступок Завадовского, «не делавший чести благородному человеку», но разъяснить эти слова отказался, ссылаясь на слово, данное умирающему другу. От очной ставки с Завадовским Якубович тоже отказался, прося «пощадить его, не дав случая видеть убийцу друга его и виновника всех его несчастий». Зато Грибоедову как «участнику интриги» предложил стреляться. Дуэль не состоялась только потому, что оба были арестованы. Но ее не отменили. Ее просто отложили до удобного случая. А пока шло разбирательство обстоятельств гибели Василия Шереметева.
Ходили слухи, будто его отец, зная образ жизни и характер покойного, просил императора не подвергать Завадовского суровому наказанию. Александр Павлович, выслушав объяснения графа, нашел, что убийство было совершено «в необходимости законной обороны» и ограничился высылкой Завадовского в Англию. Учитывая, что тот был убежденным англоманом, трудно сказать, стала эта ссылка наказанием или поощрением. А вот Якубовича отправили на Кавказ. Там-то он и встретился с Грибоедовым. Дуэль, не состоявшаяся в столице, произошла в Тифлисе. Якубович (стрелок он был непревзойденный) прострелил Грибоедову руку, сопроводив выстрел издевательской репликой: «По крайней мере, играть перестанешь!»
Через некоторое время в Петербург пришло письмо: «Объявляю тем, которые во мне принимают участие, что меня здесь чуть было не лишили способности играть на фортепьяно, однако теперь вылечился и опять задаю рулады». Прямо писать о дуэли Грибоедов не мог: если бы известие о поединке с Якубовичем дошло до императора, обоих ждала бы куда более серьезная кара, чем высылка в солнечный Тифлис.
Прочитав в первый раз письмо Пушкина к Толстому, я удивилась присутствию в перечне интересующих его людей одной фамилии и отсутствию другой. По поводу неожиданного для меня интереса к Шаховскому, кажется, удалось разобраться. Но почему Александр Сергеевич не спрашивает о Сашеньке Колосовой, самом, пожалуй, близком ему в актерской среде человеке? Может быть, они переписывались и не было нужды обращаться с вопросами к постороннему? Нет, не переписывались. Это известно определенно. Так что же? Стоило сопоставить события и даты, и стало понятно: как раз во время его ссылки Пушкин и Колосова были в ссоре. Вот и не спрашивал он у Толстого: «Что Колосова?» Быть не может, чтобы не интересовался, но спросить не хотел: обида не позволяла, а потом — раскаяние.