Утреннее море
Шрифт:
— Про всех не знаю, — взял в руки прохладные пальцы Пирошки, сжал, стараясь согреть. — А про своих ближайших предков знаю, что они поняли бы друг друга, кабы слышали. Не слышат, о чем просят, куда зовут. И выдумывают что-то несусветное — он о ней, она о нем. Спорят, считаются, только и слышишь: «А ты?.. А ты?» Пропадают и понимают, что пропадают. Ждут помощи, мама на папу надеется, папа — на маму. Он ждет, и она ждет. Каждый ждет, вместо того чтобы кинуться первому на выручку. Услышать, прийти, помочь…
— Бывает так: в ухо кричишь, а человек не отзывается, — пожаловалась Пирошка. — Только эхо доносится — отвечает тебе твоим же голосом…
А народу на веранде почти не осталось. Некоторые, заметил Виль, уходили парами. Заметила это и Пирошка, усмехнулась:
— Может,
Они сошли с крыльца и, обходя столовую, спустились к ручью. Сверху, от ущелья, тянуло холодом, над мокрыми валунами струился белесый пар. Вода глухо шумела, порой причмокивая и вздыхая, будто и она спала, расслабилась до рассвета, когда волны ее снова станут упругими и загремят, резвей заспешат к морю.
Виль молча снял с себя курточку, Пирошка, тоже молча, подставила плечи.
Дальше они пошли наискосок через футбольное поле к медпункту, белевшему на темном скальном фоне. Трава не шуршала под ногами — на нее легла тяжелая студеная роса. Пирошка охнула.
— Вернемся на дорожку?
— Что вы! — Она сбросила туфли и закружила по траве, почти не поднимая ног, омывая ступни в росе.
— Простынете! — Его знобило оттого, что он представил, как холодно ее босым ногам, и оттого, что ему мучительно хотелось кинуться к ней, подхватить на руки, унести с поля. — Как вы можете?
Она наклонилась, провела рукой по траве, подошла к Вилю — и он понял ее и подставил лицо. Пирошка погладила его щеку мокрой ладошкой:
— Правда, горячая?
— Правда! — согласился он, пораженный тем, что холодное воспринималось им, как горячее.
— Выходит, мы с вами чувствуем одинаково?
Она стояла так близко, что он улавливал запах ее волос и дыхания — чистый, терпкий и странно знакомый запах, вобравший в себя рубиновый аромат деревенского «бургундского», выработанного сухими и теплыми руками старухи армянки.
— Тогда выходит…
Виль спохватился и не закончил, опасаясь, что на словах грубо и однозначно передаст переживаемое им — получится поспешное объяснение. Ведь, говоря о чувстве, она может иметь в виду иное, чем он, вероятно, принимающий желаемое за действительное.
— Мой дедушка Рапаи Миклош считал: то, что кажется нам невероятным, невозможным, недопустимым, диким, часто и оказывается истинным и необходимым, — с непосредственным лукавством сказала Пирошка. — Но не надо, не договаривайте…
— Мудрый у вас дедушка Рапаи Миклош!
— Мудрый и добрый! Все его предсказания и пожелания сбылись. Кроме одного…
Пирошка знакомо тронула рукой его локоть, как бы соединилась с Вилем, потом мягко похлопала, словно стучалась, просила послушать и услышать. Он взял ее пальцы в ладони, поднес к губам — теперь они показались ледяными.
Он видел ее профиль — Пирошка смотрела туда, где над ручьем плыл седой туман и карабкался вверх по скалам невысокий, но густой лес. Из-за гребня гор показалась луна, пролила обильный свет, в котором все засеребрилось — крыши домиков, стволы деревьев, валуны на берегу, даже огни фонарей. Роса на траве студено вспыхнула. А лицо Пирошки, казалось, само излучало матовый свет.
— Когда мне исполнилось четырнадцать, я стала какой-то визгливо веселой и злой. Порой казалась себе самой прекрасной на свете, порой — самой противной. То надеялась и радовалась, то плакала от тоски и разочарования. И не знала, в чем же разочаровалась! Неведомо почему проходило хорошее настроение, и неведомо почему охватывало меня плохое настроение. Всех сразу я любила, всех сразу ненавидела. Вдруг заметила, что взрослые не понимают меня. И я спорила с ними — и когда они соглашались со мной, и когда не соглашались…
Пирошка высвободилась, нашла туфли, обулась. Взяла Виля под руку. Они пошли к раскидистому дубу, стоящему возле медпункта.
— Мама сердилась на меня, папа пожимал плечами, а дедушка Рапаи Миклош понимающе смеялся. И однажды сказал мне: «Ты, внучка, себя ищешь, судьбу на себя примеряешь. Тебе многого хочется, и ты боишься, что не все тебе достанется». Я раскричалась:
Они стояли под кроной дуба. В листве шуршали капли росы, иногда они срывались и звучно шлепались о землю. Пирошка запахнула куртку под горлом — озябла. Не только от холода.
— А разве ваш дедушка обещал, что счастье дается сразу… Ну, с первой попытки? — спросил Виль. — Может, оно еще впереди…
— Значит, надо его выстрадать? Зачем? Чтобы горчило от него, когда оно выпадет?
— Не выстрадать, так выждать… Наверное, вы понадеялись на то, на что не надо было надеяться. И, разочарованная, не хотите надеяться уже на то, на что понадеяться стоит, даже необходимо!
Пирошка подняла к нему лицо:
— А если придется прождать всю жизнь?
— Ради счастья не жалко и две жизни прождать…
— Вы сумели бы?
— Сумею…
Пирошка прикоснулась рукой к его груди:
— Вы будете счастливым…
— Человек один, сам по себе, не бывает счастливым. Счастье дается на двоих. Счастливым можно быть только с кем-то вместе.
— Вы добрый, вы кому-то дадите счастье и от кого-то получите его… Вы совсем еще молодой, сердце ваше не обозлено. Вы, я думаю, не способны через кого-то переступить…