Утреннее шоссе
Шрифт:
– Слышь, Антонина, случай был шикарный.
– Ну, – подержав паузу, отозвалась Антонина.
– Спишь, что ли?
– С тобой уснешь. Чуть позвоночник не порешил.
– Дорога такая, едри ее.
– Нечего было тебе сюда забираться.
– Кто же твой камень дурацкий поволок бы, интересно?.. Так вот, случай расскажу.
– Говори, не тяни.
Клямин старательно смотрел вперед, объезжая подозрительные ямы, залитые дождевой водой.
– Друг у меня есть… Так вот, понимаешь, у него дочка объявилась. Ему сорока нет, а дочери двадцать. Когда служил в армии, побаловался,
– Твоя история, что ли?
– Нет! – с размаху открестился Клямин, не сводя с дороги глаз. – Говорю, друг у меня, служили вместе.
– А-а-а, – протянула Антонина с сомнением. – И семья у него, у друга?
– Пронесло. Один как перст.
– Так чего он боится? Или девка плохая?
– Кто их поймет? Двадцать лет, сама понимаешь. Глаза чистые, а изо рта табачищем пахнет, поди разберись.
Антонина Прокофьевна поерзала на сиденье, принимая более устойчивое положение в знак того, что речь ее будет исполнена особого смысла.
– По жизни говорить, что ли?
– Говори по жизни, – позволил Клямин.
– Пусть не ерепенится твой друг. Если в сорок лет не женился, о старости пора уже думать. Ради чего он живет-то? Ну, погуляет еще. А дальше что? Пенсионерить будет?
– Понимаешь… какой из него отец?! – в сердцах воскликнул Клямин. – Да еще такая девка. Честно говоря, он на нее смотреть не может иначе как на женщину. Понимаешь?
– А чего ты так за него расписываешься? – усмехнулась Антонина. – Эх, мужики, мужики… Сволочи вы все. Кобели и есть кобели. Ненавижу!
В голосе Антонины звучало презрение. И в то же время ликование: вот, знает она цену этим прохвостам-мужчинам, и никто ее за нос не проведет…
– А сама камень на памятник за тысячу километров везешь! – сказал Клямин.
– Он единственный был настоящим мужчиной. Я тебе уже сказала. Один!
– Да что он сделал такого настоящего? – запалялся Клямин. – «Настоящий, настоящий»… Что у него…
– Дурак ты, Антон, – тихо сказала Антонина. – И мысли у тебя дурацкие. – Помолчав, она улыбнулась хмельно, отчего ее грубое лицо помолодело, чернота глаз смягчилась, посветлела. – Если вспоминать об этом… Женщина от него радость получала настоящую. Как женщина.
– Хок! Невидаль! Да хоть без выходных.
– Помолчи, Антон… Он был лесничим. Знаешь, что это такое? – Антонина умолкла и, вздохнув, добавила: – Лоси у него брали еду из рук. Выходили из лесу и брали. Сама видела. Это знаешь… Зверь к плохому не подойдет…
Клямин едва сдерживал смех. Антонина это чувствовала и откровенно злилась.
– От тебя, Антон, лось еду не возьмет. И кошка не возьмет. Да ты и не дашь… Вон сколько торговался со мной, чтобы камень подвезти.
– Ладно, ладно, – благодушно осадил ее Клямин.
– Это главное, Антон… Он был добрым. Дело не в том, что он жалел меня, что никогда на других баб глаз не поднял. Настоящий мужчина может
Клямин с удивлением вслушивался в то, что говорила лупоглазая. Казалось, это был другой человек. И голос у нее звучал по-иному, и слова она произносила, будто читала вслух книгу. Но для себя. Словно никого не было рядом.
– Он всем помогал, чем мог, – продолжала Антонина, – последним делился с чужим, посторонним человеком. И с братьями своими, и с сестрами. И с детьми ихними. Иногда я ругала его. Что ты, говорю, Тимофей, они же совсем ленью обросли, все на тебя надеются. А он мне и отвечает: «Ты, Антонина, радости не знаешь. В доброте она, радость. Что мне с того, что добро во мне? Оно же мертвое – лежит себе, не дышит. Или деньги, к примеру. Так, бумага. А погляди, какая помощь им…» Вот каким был мой Тимофей. Не то что твой друг-приятель. Родную дочь отшивает. Так и сгниет один, в мусорной куче.
– Блаженный он у тебя был, – проворчал Клямин. Машина пошла на спуск, а дорога сузилась. Надо было смотреть в оба.
– Кто блаженный? – осеклась Антонина.
– Твой муженек. Поэтому и памятник ты ему тащишь одна. А родственники все в стороне остались. Которых он ублажал. Смеялись небось над ним, а деньги брали. Блаженный и есть.
Клямин и не подозревал, каким точным ударом припечатал Антонину. После смерти мужа эти обиды не давали покоя ее душе. Все отвернулись от нее, забыли о ней. Даже этот стервец деверь! Сколько добра ему сделал Тимофей, а он вознесся, разжирел на картошке, богатеньким стал. Еле уломала его Антонина помочь камень погрузить.
Клямин затрясся от ярости. В мусорной куче он не сгниет! Врешь, дура…
– Блаженный и есть, – повторил Клямин. – Лесной человек, говоришь? Представляю себе. Гриб-боровик… Да и кто еще к тебе, к такой, посватается? Корни ищет…
– Я техникум лесной кончила, – тихо произнесла Антонина.
– Ну и иди ты к лешему!
– Я знаешь какая была? Это после смерти его, после смерти. Глаза на слезах выплыли.
– Да ладно! Парочка! Баран да ярочка.
– Это кто ж баран? Он?!
Антонина рывком извлекла из сумки какой-то пакет, в секунду отбросила газетную обертку, достала большую фотографию и сунула ее под нос Клямину:
– Смотри, каким он был. Смотри! И я какой была!
– Убери! Дура!.. Дорога-а-а…
Клямин оторвал правую руку от руля и стукнул Антонину по локтю, пытаясь разглядеть шоссе. Но рука у Антонины была железная, и ярость прибавляла ей сил.
– Не-е-ет!.. Гляди, гляди!..
Фотография упрямым щитом стояла перед глазами Клямина.
Все дальнейшее произошло в какое-то мгновение. На повороте дороги автомобиль вильнул в сторону. Правая группа колес провалилась в яму на обочине. Машина резко накренилась. Клямин удержал бы руль. Но Антонина в своем слепом упрямстве продолжала загораживать ему обзор. Клямин вцепился в баранку обеими руками и вдруг почувствовал мощный глухой удар. «Камень пошел, – мелькнуло в голове Клямина. – Ну, все!»