Утренний бриз
Шрифт:
— Не дадим товаров!
— Голодом нас хотят заморить!
— Хороши советчики: у наших детей изо рта кусок рвать!
— Наши советчики заодно с марковцами.
— Советчики — обманщики!
Последний крик сорвал Падерина с места, и он оказался рядом с Чекмаревым. Василий Михайлович видел, как дрожали от волнения и гнева его губы. Падерин совсем негромко спросил:
— Советчики — обманщики?
Его услышали все и стихли. Кто-то примирительно выкрикнул:
— Оговорка вышла! Погорячились!
Люди избегали встречаться взглядом с Чекмаревым, с членами
— Идите по домам. Час поздний. А завтра снова все сюда. Совету нужно полное доверие. Совет ваш и его черным словом не трогать!
Голос Падерина зазвенел. Устьбельцы виновато топтались на месте, кое-кто опустил голову. Падерин добавил:
— Свою власть хаете. Эх! — Он махнул рукой в сторону двери, и все поняли это как предложение покинуть собрание. Люди торопливо, толкая друг друга, хлынули к выходу. Дом Совета быстро опустел. Ушел и Никифор Дьячков. Только молодой чукча возился у печки.
— Что же будем делать, Василий Михайлович? — спросил Падерин.
— Пить чай и спать, — весело откликнулся Чекмарев. — Поговорили шумно. Надо отдохнуть. А завтра опять попробуем…
— Ничего не получится. — Кабан жадно курил самокрутку. — Живот сильнее ума оказался.
— Не это страшно, — Чекмарев заговорил о том, что его больше всего беспокоило. — Доверия Совету нет. Это плохо, очень плохо.
— Что же делать? — спросил Наливай.
— Вернуть доверие! — ответил Чекмарев и решил не уезжать из Усть-Белой, пока здесь не станет спокойно и пока жители во всем не будут поддерживать Совет. Он знал, что не имеет права теперь уезжать из поселка.
Гулко хлопнула дверь в коридоре, и в комнату вбежал Никифор. Его узкое лицо, обросшее седой щетиной, было удивленным и обеспокоенным. Он, часто дыша, проговорил:
— У складов…
— Что? — встревоженно спросил Чекмарев. Ему подумалось, что устьбельцы начали грабеж складов.
— Сторожей людишки понаставили!
— Вот это здорово! — захохотал Чекмарев. — Жители от Совета своего охраняют склады.
На другой день после обеда устьбельцы опять собрались в Совете. Чекмарев заметил, что настроение у людей изменилось, стало более миролюбивым, а на некоторых лицах можно было без труда прочитать и чувство неловкости за крики накануне, за высказанные оскорбления. Чекмарев приветливо, с полуулыбкой, заговорил первый:
— Хочу просить у вас извинения, товарищи. Мы, марковцы, ошиблись в вас, думали, что вы не сможете охранять склады. А оказывается, это у вас великолепно получается… Вы, чтобы члены Совета вместе, со мной не ограбили вас и не увезли тайком ночью грузы, выставили караулы. От кого же вы охраняли склады? — голос Чекмарева зазвучал гневно. — От своего Совета? От людей, которые ради вас, ради того, чтобы вам жилось лучше, чтобы вас не мордовал Малков, чтобы вы не погибли от голода, рисковали своей жизнью? Разве вы забыли, какими вышли Падерин, Кабан, Наливай, Дьячков из малковской каталажки? Вы же сами избрали их в Совет. А теперь оберегаете от них склады?
— Мы не от них… — послышались неуверенные голоса. — Мы от тех, что ты говорил…
— Почему же Совет не знал, что вы стали охранять склады? — Чекмарев усмехнулся. — Не надо юлить. Все ясно. Если вы не верите своему Совету, то я предлагаю вам избрать новый. Советская власть должна быть в доверии у народа. Без доверия и власти Советской нету.
— Да ты што, Василий Михайлович? — раздалось сразу несколько голосов. — Доверяем мы нашему Совету. Другой не будем выбирать.
— Знаем Падерина, Наливая, Кабана! Они наши!
— Чего ты, Чекмарев, Совет и склады мешаешь в одно?
— Мы не дадим грузов, а Совет признаем!
Сколько ни бился Чекмарев, устьбельцы стояли на своем: грузов не давать. Чекмарев видел, что дальше спорить с ними не только бесполезно, но можно, и повредить общему делу, поэтому он сказал:
— Хорошо, грузы мы брать не будем. Они остаются здесь. Упряжки я отсылаю назад в Марково…
— Куда же в ночь? — возразил кто-то. — Темнеет уже.
Собрание затянулось, на Усть-Белую надвигался вечер. Люди после заявления Чекмарева почувствовали себя свободнее, лица потеряли настороженную напряженность, взгляды потеплели. Свою промашку с охраной они пытались загладить заботой о каюрах:
— Завтра утром побегут. Пусть спят ночь-то.
— Ладно, — согласился Чекмарев. — Уедут завтра. А теперь я хочу вам рассказать, как я первый раз увидел Ленина.
— Ленина? Ленина?! — переспрашивали устьбельцы оживленно. — Владимира Ильича?
— Его самого, — подтвердил Чекмарев, и уже больше не было между ним и устьбельцами никакой стены отчужденности.
В доме стало тихо, это была совершенно особенная, светлая тишина. И он начал неторопливо рассказывать.
…Белеющий в темноте фасад Смольного, на котором дрожат блики от костров, пылающих у самого подъезда, у нижней ступеньки широкой лестницы. Ночь. Рвутся к черному октябрьскому небу извилистые языки костров. Грозно уставились в темноту пулеметы.
У подъезда — водоворот людей с винтовками. У каждого на груди большой красный бант. Шум, гуд голосов. Подъезжают и отъезжают автомобили, реквизированные у вчерашних хозяев России, медленно и грузно пробирается к воротам броневик. И сквозь этот многоголосый грохот слышится чей-то громоподобный простуженный бас:
— Чекмарев! Чекмарев! Акула тебя проглоти! Где ты? Чекмарев! — У одной из арок подъезда Смольного появилась высокая фигура моряка в бушлате. На сдвинутой на затылок бескозырке золотом вытиснено: «Голиаф».
От его могучего рыка испуганно шарахнулись в сторону ближние. Кто-то восхищенно сказал:
— Медная труба!
В этот момент к подъезду института подъехал автомобиль с высоким кузовом и зеркальными стеклами. На дверце автомобиля был какой-то графский герб. Из автомобиля выскочил подтянутый моряк, и в это время снова раздался крик:
— Чекмарев!
— Здесь! — откликнулся приехавший и, придерживая деревянную кобуру маузера, легко взбежал по ступенькам.
— Здорово, Шошин! Ну знаешь, Гаврила Кузьмич, и дело мы сейчас провернули! Две типографий будут сегодня печатать…