Утренний бриз
Шрифт:
Каморный кивнул на заснувшего Джоу:
— Что с ним делать?
— Пусть по-прежнему работает, только следить надо, не приезжают ли к нему тайные гости, — тут Чекмарев вспомнил о жене Черепахина и решил утром с ней поговорить.
Вернувшись в Совет, пили чай и до утра обсуждали дела.
— Вот что я думаю, друзья, — сказал озабоченно Чекмарев. — Сколько бы мы ни собрали со складов съестных припасов, прокормить всех не сможем.
— Это знает каждый, — выдохнул Каморный.
Чекмарев продолжал:
— Охотничьих товаров, табака, всяких
— До ярмарки далеко, — напомнил Дьячков. — Сейчас у кочевников самая охота.
— А зачем ждать? — возразил Чекмарев. — За Ерополем большое стойбище чуванцев есть. Надо съездить к ним и сказать, что люди от голода гибнут. Пусть помогут оленями. Заплатим хорошо за оленей. В два раза больше, чем всегда платили коммерсанты!
По справедливости. Не верю я, чтобы чуванцы не откликнулись на нашу просьбу. Простой человек всегда другому человеку поможет.
— Попытаться можно, — согласился Дьячков.
Куркутский кивнул:
— Хорошо.
— Смотрите на Черепахина не налетите, — предупредил Каморный.
— О нем чуванцам тоже расскажите, — посоветовал Чекмарев. — Да и прикиньте, какого товара нам надо будет в Ерополь привезти в обмен на оленей. Спросите оленеводов, что им надо.
С наступлением дня, когда Куркутский начал уроки в школе, Василий Михайлович пришел к жене Черепахина. При первом же вопросе Чекмарева не был ли у нее на днях посыльный от мужа, испуганная женщина достала из-за косяка двери маленький клочок бумаги. Это была записка Черепахина. Он писал жене:
«За меня не беспокойся. Жив, здоров и мщу советчикам. Скоро буду в Марково. Заживем еще лучше. Запоминай все обиды советчиков, чтобы потом с ними рассчитаться…»
— Кто привез записку? Пусыкин? — спросил Чекмарев, пряча бумажку себе в карман.
— Как звать, не знаю. Но из себя такой молодой парень с редкой бородкой и… Больше ничего не запомнила. Ночью приходил. Торопился.
Посыльного с письмом в ревком Василий Михайлович решил отправить из Усть-Белой. К полудню большой караван упряжек был готов, и Чекмарев выехал из Марково. Дьячков и Куркутский направились на запад, в Ерополь.
Антон открыл глаза и долго с недоумением и тревогой всматривался в окружающую его полутьму. Он лежал на спине. Откуда-то слева в щелку пробивался слабый серый свет и тянуло холодом.
«Где я? — спросил себя Мохов. — Что со мной?» Он хотел подняться, но не смог. В груди словно опалило огнем. Мохов ощутил невероятную жажду и застонал.
Приподняв край мехового полога, на Антона с беспокойством смотрела Вуквуна. Они встретились глазами, и чукчанка, увидев, что Антон пришел в сознание, радостно воскликнула:
— Живой! Смотрит!
— Пи-и-ить… — свистящим шепотом произнес Антон и коснулся языком сухих, горевших губ. Вуквуна кивнула и опустила полог. Через минутку она появилась с кружкой. Вода показалась Антону необыкновенно вкусной. Сразу же смягчилась, утихла боль в груди. Мохов почувствовал себя спокойнее и удовлетворенно закрыл глаза, но тут же снова открыл их с испугом. «Почему лежу? — явилась мысль. — Я же давно должен быть в Ново-Мариинске! Где Наташа? Где я?»
Вуквуна с тревожным волнением следила за ним.
— Где я? Где Наташа? — прошептал он, глядя на чукчанку. Вуквуна улыбнулась, закивала ему успокаивающе и исчезла, опустив полог. «Почему она ушла?» — недоумевал Антон. И тут все всплыло в его памяти. Последние версты пути перед Ново-Мариинском, нетерпеливое ожидание встречи с Наташей, и вдруг выстрелы из темноты, почти в упор… И этот полог. Антон понял, что произошло что-то страшное, непоправимое.
Антон насторожился. Он услышал за занавеской голоса. Люди говорили по-чукотски. Он узнал голос Оттыргина, хотел позвать его, но Оттыргин уже сам появился в пологе с горящим жирником. Пристроив его в углу, он уселся около Антона и с улыбкой смотрел на него. В глазах каюра было дружеское участие.
Они оба молчали. Антон ждал, что заговорит Оттыргин и все ему объяснит, а каюр боялся, как бы его слова не ухудшили состояние Мохова. Долго, очень долго был Мохов в беспамятстве. Оттыргин и Вуквуна уже потеряли всякую надежду на его выздоровление. В минуты отчаяния, когда казалось, что друг может уйти к верхним людям, Оттыргин не раз порывался бежать за шаманом, как на этом настаивала Вуквуна, но удерживался. Он знал, что Мохов не верит в камлание. Обошлось и без шамана. Антон уже не мечется в бреду, не бормочет и не вскрикивает, не зовет Наташу, Новикова, других своих друзей. Он лежит спокойно и смотрит на Оттыргина ясными разумными глазами. Вот он зашевелил губами, и, чтобы лучше разобрать, что Антон говорит, Оттыргин низко наклонился к нему.
— Где мы? Что случилось?
Антон говорил медленно, тратя на каждое слово много сил.
— Я тебе все скажу, — Оттыргин вздохнул, помолчал, думая, с чего же начать рассказ, и заговорил: — Когда в нас начали стрелять у Ново-Мариинска, я увидел, что ты погнал упряжку в тундру. Я повернул свою упряжку за твоей, но уже тебя не видел. Потом собаки нашли твою упряжку. Она стояла. А ты лежал на нартах, и у тебя кровь изо рта, шла…
Антон лежал с широко раскрытыми глазами и слушал жадно, внимательно, не упуская ни одного слова. Оттыргин и Вуквуна подобрали его в беспамятстве и увезли в далекое стойбище. Здесь они почти целый месяц не отходили от него, лечили, выхаживали, как могли, и тем, что он жив, он обязан только им.
— Кто же в нас стрелял? — прошептал Антон.
Оттыргин покачал головой:
— Я не знаю. Вуквуна не знает.
— А где же остальные? — собирая последние силы, спрашивал Антон. — Где Берзин, Галицкий…
— Не знаю, — осторожно отвечал Оттыргин. И откуда он мог знать, если в Ново-Мариинске не был, в других стойбищах не был? Между оленеводами прошел какой-то смутный слух. В Ново-Мариинске что-то случилось, кого-то убили, но толком никто ничего не знал. Поэтому Оттыргин ничего не сказал Антону.