Утренний бриз
Шрифт:
— Совсем приехал?
— Нельзя совсем, — отрицательно покачал головой каюр. — Стрелять меня будут. Бежать мне надо. В Марково. Там все сказать.
— Там красный флаг?
Ульвургын закивал, улыбнулся:
— Красный флаг. Хорошо.
— Вези нас туда! — строго потребовала Нина Георгиевна. Решение к ней пришло сразу же. Это была единственная возможность спастись. И она еще настойчивее сказала: — Вези нас в Марково. Сейчас. Ночью надо уехать, отсюда.
Ульвургын колебался. Дорога в Марково долгая, трудная, а у него лишь одна упряжка и к тому же очень плохая. Заметив, что каюр в затруднении, Нина Георгиевна напомнила:
— Нас тоже хотят убить, как Мандрикова, как всех. Нам надо бежать.
Тут к Нине
— Отвези нас к Антону. Он, наверное, в Марково.
Женщины с мольбой и страхом, боясь отказа, смотрели на него. Молчавшая до сих пор Ринтынэ сказала мужу:
— Надо их везти в Марково. Здесь их убьют. В яранге нет еды. Отвези их.
Ульвургын тяжело вздохнул и согласился. Нельзя было бросать этих женщин в беде. Дорога длинная и тяжелая. Придется везти их от стойбища к стойбищу, кружным путем, чтобы не погибнуть от голода. При этом в пути надо добыть вторую упряжку, на его заморенных собаках не добраться.
Обрадованные женщины начали собираться. Ульвургын и его жена внимательно следили за тем, как они одевались, заставили надеть еще по одной старой кухлянке, которые нашлись в яранге. Нина Георгиевна хотела взять с собой архивы ревкома, но раздумала и попросила Ринтынэ хорошо спрятать бумаги.
Наконец они вышли из яранги. Была глубокая морозная ночь. Нина Георгиевна с тревогой подумала о Наташе: «Как она выдержит дорогу?» За себя Нина Георгиевна не беспокоилась. Она все вынесет, она все переживет, чтобы дождаться того дня, часа, когда они встретятся лицом к лицу со Струковым.
Женщины распрощались с Ринтынэ и уселись на нарты. Ульвургын проверил, удобно ли им, и поднял собак.
Глава третья
Сознание вновь вернулось к Ефиму Шарыпову. В голове было необыкновенно ясно. Ефим сразу же вспомнил, что произошло с ним и его караваном, подумал о Черепахине, но почему-то это его не взволновало. Обо всем он думал с удивительным спокойствием, даже равнодушием. Взгляд его неторопливо переходил с одного неподвижно лежащего каюра на другого. «Скоро уже вечер», — сказал себе Шарыпов. — Небо густело, в рощице копились сумерки. Пройдет немного времени, и эти сумерки, охватив всю тундру, переполнят ее и потекут, поползут во все стороны, покроют снег, закоченевшие на нем тела.
Ефим понял, что он ослабел от потери крови и может замерзнуть. Помощи ждать неоткуда. Наступит ночь, и наступит смерть. Тогда никто никогда не узнает, что тут произошло, куда девались нарты с грузом для Ерополя. Никто не узнает о бандите Черепахине, потому что о нем может рассказать лишь он, Шарыпов. А его уже не будет в живых.
Эта мысль о Черепахине больше всего обеспокоила Шарыпова и словно вернула ему силы. Он медленно, с огромными усилиями, упираясь руками в снег, приподнялся и сел. От напряжения у него потемнело в глазах и долго не проходило головокружение. Тундра как будто потеряла свою вечную устойчивость и закачалась. Шарыпов крепче уперся в снег, чтобы не упасть. Он чувствовал, что если снова окажется на снегу, то уже больше не сможет подняться. А он должен остаться в живых, прийти к Чекмареву и рассказать ему о Черепахине. Тут Ефим прикинул, сколько верст отделяет его от Марково, и уронил голову. Нет, он не сможет одолеть эти версты. Шарыпов глубоко вздохнул. И этот вздох полной грудью обрадовал Ефима. Он словно подсказал ему, что силы у него еще есть и раны перестали кровоточить. И если очень далеко до Марково, то совсем близко до Ерополя, до брата, до ждущих продовольствия людей.
Главное — сделать первое движение. Он собрался с силами, попытался встать, но это не удалось ему. Тогда Ефим пополз по снегу к ближайшему деревцу. До него было не больше десятка шагов, но полз он, наверное, не меньше получаса. Каким-то особым чувством Ефим понимал, что если он не доползет до избранного деревца, потеряет его из виду хотя бы на мгновение, он уже не сможет дальше двигаться.
Наконец Шарыпов уперся головой в тонкий комель, перевел дыхание и сначала одной, затем второй рукой вцепился в ствол. Деревцо тонкое, но упругое, крепкое, привыкшее К единоборству с пургой, с ветрами, дрогнуло, качнуло тонкими ветвями над Шарыповым, точно ободряя его, успокаивая: «Я выдержу, а ты поднимайся, поднимайся, держись за меня». Ефим, перебирая по стволу руками, встал на дрожащие ноги. По худому, темному лицу его скользнуло слабое подобие улыбки.
Ефим отпустил деревцо и шагнул вперед. Вот он сделал один шаг, второй, третий. Земля вырвалась из-под ног. Она предательски скользнула куда-то в сторону, и Ефим, взмахнув руками, рухнул на снег, уткнулся в него лицом. Он застонал, но не от боли, которая точно кипятком обдала его раны и пронзила все тело, а от обиды, от злости на себя, что не устоял на ногах. Ефим так сжал зубы, что они скрипнули. Он приподнял голову и, не чувствуя холода от снега, облепившего его лицо, искал руками опору, чтобы снова встать и идти. Теперь он не мог сдаться, смириться со своей слабостью и остаться тут. Ефим почувствовал, что его руки наткнулись на что. — то твердое. Он повернул голову и увидел остол, оброненный кем-то из каюров. Находка обрадовала Шарыпова. Он крепко вцепился в остол, подтянул к себе, воткнул в снег одним концом и, опираясь на него, сначала встал на колени, потом на ноги. Крепко вцепившись в свою опору и положив голову на руки, Ефим несколько минут отдыхал, потом выпрямился и шагнул вперед. Его снова пошатнуло, но Ефим вовремя успел переставить остол и навалиться на него.
Шарыпов сделал новый шаг уже более уверенно…
Ефим удалялся от рощицы. И хотя каждый шаг давался ему с большим трудом, он не разрешал себе остановиться, передохнуть. Он понимал, что если он еще раз упадет или сядет отдохнуть, то уже больше не поднимется.
В Ерополь он пришел под утро — обмороженный, чудом держащийся на ногах. Его дыхание с хрипом и свистом вырывалось из простуженных легких. Волоча за собой ноги, загребая носками снег, он прибрел к дому своего брата Варфоломея. Как и все строения маленького, затерянного в снегах Ерополя, дом был занесен по самую крышу. Ерополь встретил Шарыпова тишиной. Привалившись к двери дома, он выронил остол.
У него не было сил поднять руку и постучать. Прижавшись щекой к шершавой и холодной как лед двери, Ефим позвал:
— Варфоло…
Но голос его прозвучал слабо, хрипло. Ефима охватило отчаяние. Ему показалось, что дверь превратилась в толстую каменную стену, которая отгородила его от всех. Он закричал, но крик был едва слышен. Тогда Ефим, перестав владеть собой, забил головой о дверь и рухнул, потеряв сознание.
Пришел он в себя уже в тепле. Хозяев разбудила собака, которая спала у койки Варфоломея. Она почуяла Ефима и подняла лай, хозяева прикрикнули на нее, но собака не умолкала. Она скреблась в дверь. Варфоломей Шарыпов поднялся, чтобы выгнать пса из Дома. Открыв наружную, дверь, он увидел уткнувшегося в снег человека…
Сейчас Ефим лежал на нарах и жадно глотал горячий чай, которым поил его с ложечки брат. Ефим уже был раздет и перевязан. В низкопотолочной комнатке, освещаемой жирником, воцарилась тревога. Четверо ребятишек, высунув головы из-под тряпья, которым были укрыты, во все глаза следили с печки за происходящим.
Брат Ефима, такой же, как и он, чуванец с широкоскулым лицом и реденькой бородкой, был всего лишь на год старше, но вечные заботы о том, чтобы прокормить семью, рано состарили его. Лицо было угрюмое, с впалыми щеками, изрезанное множеством морщин. Но глаза его пристально и жестко смотрели через узкие прорези век, выдавая в нем человека упорного, крепко стоящего на ногах, привыкшего к борьбе с невзгодами. Еропольцы избрали его председателем Совета.