Утренний бриз
Шрифт:
Их вывели из жилья. Бросившуюся следом за Никифором жену грубым ударом отшвырнули назад, пригрозили:
— Вылезешь — прирежем вместе с ребятишками!
Женщина испуганно отступила.
Падерина и Дьячкова вели по улице, подталкивая стволами карабинов. Возле помещения Совета сгрудилось десятка два упряжек. В толпе черепахинцев Падерин заметил Маклярена и понял, кто привел бандитов.
«Как же мы так опростоволосились? — с горечью думал он. — Охрану не выставили. Вчера устьбельцы сами поставили сторожей, а сегодня…» Они были уже возле помещения Совета, когда Дьячков неожиданно
Пусыкин настиг его почти сразу же и с размаху всадил нож в спину. Дьячков коротко вскрикнул и упал на снег.
Пусыкин пнул тело Дьячкова и вернулся к Падерину:
— Видел? В случае чего, то же получишь…
Падерина подвели к Совету. Черепахин сказал:
— Сейчас разбудим твоих дружков. Скажешь им, чтобы открыли.
Пусыкин постучал в дверь. Когда в Совете зажглась лампа, Черепахин толкнул Падерина в спину:
— Ну?
Падерин молчал. Черепахин задышал ему самогоном в лицо:
— Ну?!
— Не открывай!.. Бандиты!.. Черепа… — крикнул Падерин. Удар ножом в грудь прервал его крик.
…Падерин рассказывал очень тихо, едва шевеля сухими побелевшими губами. На лбу его выступил пот.
Едва он закончил свой рассказ, как за дверью послышались чьи-то шаги, и Кабан с Чекмаревым схватились за оружие. Дверь приоткрылась, и порог переступил Кекуай. Лицо его было залито кровью. Чекмарев усадил его за стол. Широкая рана зияла на лбу юноши — след от ножа Пусыкина, который ударил Кекуая, едва тот распахнул дверь. От удара Кекуай отлетел в сторону и, упав за дверью, потерял сознание.
Чекмарев промыл рану чукче и сказал успокаивающе:
— Не опасная. Скоро заживет, — и затем обратился к Кабану: — Надо осмотреть тех, кто остался на снегу.
Они вышли из помещения и увидели, что почти во всех домах освещены окна, а к Совету осторожно приближаются люди. Чекмарев придержал Кабана, отступил с ним к двери.
— Кто идет?! — неожиданно громко закричал Кабан.
В ответ раздались настороженно-испуганные голоса:
— Свои! Не стреляйте!
Только после наступления тишины осмелевшие устьбельцы вышли из своих домов. Но не все. Однако их было достаточно, чтобы собрать и внести в Совет лежавших на снегу людей. Среди них оказался раненный в ногу Мартинсон.
Раненым оказали помощь и уложили в другой комнате, подальше от Падерина.
Чуть позднее в Совет принесли тело Никифора Дьячкова.
Его жена с распущенными волосами продолжала сидеть на снегу и, покачиваясь из стороны в сторону, едва слышным шепотом тянула:
— Уби-и-и-ли-и-и…
Женщины пытались ее успокоить, но она никого не узнавала. С большим трудом ее увели домой.
К рассвету в Совете собрались почти все жители Усть-Белой. Они, еще не освободившись от страха, с надеждой смотрели на Чекмарева, следили за каждым его движением, ловили каждый его взгляд.
Чекмарев, когда Мартинсону перевязали ногу, сел около него и спросил:
— Как вы сами оцениваете свои действия?
— Я все расскажу, — глаза Мартинсона заметались, словно пойманные мыши. — Это все… все Микаэла… Она меня уговорила…
Чекмареву почти не пришлось задавать вопросов. Мартинсон рассказал все сам. Наиболее интересным и важным было то, что относилось к Черепахину и его лагерю в стойбище Аренкау.
Утром устьбельцы единодушно решили перевезти из складов товары и продукты в Марково.
После похорон погибших Наливая и Дьячкова Чекмарев выехал из Усть-Белой. Он вел в Марково первый караван с большим грузом товаров. На одной из нарт с понурым видом сидел Мартинсон. Иногда он поднимал голову, тоскливыми глазами осматривал заснеженные просторы, но не видел их. Мысль о том, что его везут на казнь, не покидала американца, и он, прокляв и Свенсона, и Микаэлу, и всю свою жизнь, которая привела его на эту землю, сидел обессиленный, опустошенный — живой мертвец.
Глава четвертая
Чекмарев вернулся с караваном из Усть-Белой в полночь. Сейчас уже наступило утро, но он еще не ложился, не отдыхал. Встретившие его товарищи так были потрясены нападением Черепахина на Усть-Белую, что остаток ночи прошел в обсуждении случившегося.
— Расстрелять Мартинсона мы всегда успеем, — сказал Дьячков, возражая Каморному, — только правильно ли это будет? Надо бы запросить мнение Ново-Мариинского ревкома.
— Пусть враги знают, что их ждет, если они против народа руку поднимут! — Каморный не отступал от своего, а все больше распалялся. — Зачем ждать, что вам посоветует ревком? До ревкома отсюда далеко. Надо поспешить в стойбище Аренкау и всех там переловить! А Мартинсона поставить к стенке сейчас же.
— Без ревкома нельзя, — покачал головой Дьячков.
— Мартинсона будем судить! — Чекмарев был благодарен Дьячкову за поддержку. — Судить как положено. Только нельзя забывать, что он не наш, а американский подданный.
— Ищешь лазейку, чтобы Мартинсона от кары справедливой уберечь? — упрямо стоял на своем Каморный. — Ты же не считался, что он американец, когда перебил ему ногу?
— Может, и я перебил ногу, — кивнул Чекмарев. — Это было в бою. Теперь иное положение. И хватит попусту толочь воду! Я предлагаю проголосовать за мое предложение: судить Мартинсона и начать операцию по поимке Черепахина только после получения указаний от ревкома из Ново-Мариинска. Кто «за»?
Каморный остался в одиночестве.
— Давид, а может быть, ты и сбегаешь на пост? Все в ревкоме доложишь.
Каморный подозрительно посмотрел на Чекмарева, не смеется ли он над ним. Ведь окажись Каморный в Ново-Мариинске, он бы попытался в ревкоме настоять на своем. Дьячков был озадачен словами Чекмарева. И Василий Михайлович понял его, сказал:
— Может, мы ошибаемся, а Давид прав. Ревком разберется.
Чекмарев понимал, что разбойничанье бывшего фельдшера при участии американцев приобрело иное, более серьезное значение, чем обыкновенное грабительство. Черепахин хитер. Связал себя с американцами, и тут надо смотреть в оба, а то того и гляди нарвешься на международное осложнение. Было решено отправить Каморного в Ново-Мариинск за получением указаний от ревкома.