Утренний Конь
Шрифт:
— Оставь свою джутовую в покое!
Девушка не обиделась, улыбнулась и спросила.
— Разве ваша дикарская жизнь лучше? Голодать… И может быть, воровать?..
Хмурые глаза мальчиков остановили ее.
Воровать? Ну и что же? И такое бывало в голодуху. А сейчас они не какая-нибудь зловредная шпана. Они помогают одесским хозяйкам тащить с рынка корзины с арбузами, помидорами и картошкой. И насчет голодной жизни выдумала она. В городе полно хлеба, не то что в прошлое лето. Есть хлеб черный. Есть хлеб белый. Есть розовый, арнаутский!
— Ладно, залезем
— Высадят в ближайшем порту и надают по шее!
— Это нам по шее?
— Не мне же. — Девушка закрыла окошко.
— Ишь какая фрея! — сказал Добрыня.
Окошко чуть приоткрылось.
— Фрея или фея? — почему-то заинтересовалась девушка.
— Фрея! — презрительно щурясь, повторил Добрыня. Он хотел объяснить, что «фрея» на их пацанском языке это значит неповоротливая, нескладная, несмышленая. Но окошко было уже вновь закрыто.
Когда они вышли на улицу, Соломон Мудрый с досадой поглядел на Утреннего Коня:
— Все-все из-за тебя… Число четыре невезучее!
— Верно, бог троицу любит, а ты взял и четвертым вперся… — сказал Добрыня.
Утренний Конь обиделся. Ни с кем не попрощавшись, он молча свернул в сторону. В Преображенском скверике он проверил сегодняшнюю выручку, медные и серебряные монеты. Все было в порядке.
Сдав деньги в контору типографии, он решил было где-нибудь пообедать и тут же передумал. Есть почему-то не хотелось. Не хотелось и возвращаться домой. Впрочем, дома-то у него и не было. Он снимал угол у одной старухи в подвале, стены которого были расписаны причудливой плесенью. Эх, хорошо бы и вправду в море… Ему, Утреннему Коню, тогда не пришлось бы горланить до боли в горле: «Вот утренние газеты!..» Он навсегда забыл бы о своем враге — Гришке Крючке, продавце «Вечерки». Этот Гришка — он еще торгует валютой — не раз пытался захватить территорию Старого рынка.
Нахмурившись, Утренний Конь завернул на Торговую улицу и тут, как назло, столкнулся лицом к лицу с самим Крючком, черноглазым, бровастым мальчишкой.
— Уходи, Конь, с базара! — рявкнул он на всю улицу.
— Сдохни! — делая вид, что ему не страшно ничего на свете, ответил Утренний Конь.
Черные глаза Крючка еще больше потемнели.
— Эх ты, Конь пархатый номер пятый! — угрожающе произнес он и сунул руки в карманы своих брюк.
Отступив на шаг, Утренний Конь подумал: «Конь так Конь. А пархатый? Это такая болезнь. Но он никогда не болел паршой. И почему номер пятый?» Во всем этом было что-то непонятное, оскорбительное. Утренний Конь втянул в себя воздух, словно ныряльщик перед прыжком в воду, и выбросил вперед кулак.
Крючок заревел от боли, выплюнул на панель выбитый зуб и схватил Утреннего Коня за горло.
Что было дальше, Утренний Конь не помнит.
Придя в себя, он увидел девушку с биржи труда, которая, вцепившись в волосы Крючка, дергала его голову вверх — вниз, влево и вправо. На помощь девушке спешил моряк в голубой робе.
— Все равно не дам Коню жизни! — хрипел Крючок.
Увидев моряка, он вырвался из рук девушки и побежал, порой оборачиваясь и грозя всем кулаками.
— Мог задушить! — сказала девушка.
Ее лицо было в поту. Она тяжело, часто дышала. Утренний Конь удивился. Как она здесь очутилась? Он с благодарностью глядел на нее.
— Пойдем, мальчик, я тебя провожу, — предложила девушка.
Сначала они шли молча. Глядели на летящие над городом облака. Слушали щебет ласточек. Рыжее солнце, красные крыши зданий, желтая пыль над мостовой и янтарно-светлые кроны акаций — все это сливалось перед глазами в один цвет, золотой и прозрачный.
Возле квасной будки девушка и мальчик остановились и выпили по кружке холодного хлебного кваса.
— Как же тебя зовут? — спросила девушка.
— Утренний Конь.
— Вот как. Где же ты живешь?
— На Скидановском спуске.
— Утренний Конь — не имя.
— Ну, Павлом зовут… Пахомов…
— Так вот, Павел, я ведь и вправду не могу вас сейчас послать в плавание. Но, возможно, как-нибудь договорюсь…
— Спасибо.
— Я — Сима.
— Спасибо, Сима!
Перед тем как расстаться, она вдруг вспомнила о драке:
— Ведь не сказал, за что схватились?
— Хочет мое место забрать. Я на Старом рынке газеты продаю.
— Не отдавай и не бойся. Я на него комсомольский патруль нашлю. На всю жизнь запомнит! — сказала Сима и весело рассмеялась.
Он долго глядел вслед маленькой девушке. Вот, дойдя до булочной, она остановилась, поставила ногу на ступеньку магазина и перевязала шнурок башмака. Башмаки у нее были парусиновые, мальчиковые, и один из них рваный. Сама худенькая и маленькая. Подуй ураганный норд-остовый ветер, и взлетит она, кружась, как стрелка одуванчика…
Глаза мальчика были печальны. Может быть, Сима напоминала ему старшую сестру, которая ушла в Красную Армию и не вернулась домой. Хотелось еще побыть с этой смелой девушкой, бродить вместе по городу и глядеть на летящие облака.
И Петух, и Добрыня, и Соломон Мудрый думали о ней. Они сидели в Приморском парке на садовой скамье и глядели на суда, стоящие в порту, и каждое судно, большое или малое, казалось им океанским барком с тремя юнгами на капитанском мостике…
— Не хочет нас эта Сима послать на корабль… — ворчал Добрыня.
— Зря назвали ее фреей. Обиделась… А теперь сиди и думай, как дело исправить… — сказал Петух и, скрывая усмешку, поглядел на Соломона Мудрого.
Тот сидел на самом краю скамьи, жевал бублик и старался, чтобы он как можно слышней хрустел под зубами. Расправившись с бубликом, Соломон Мудрый блаженно закрыл глаза.
— Не спи, думай, ты же мудрый! — обратился к нему Добрыня.
Соломон Мудрый не ответил. Курносый, круглолицый, с желтой шевелюрой, похожей на нимб подсолнуха, он только досадливо махнул рукой.
Но Петух и Добрыня глядели на него требовательно и строго. И Соломон Мудрый заявил:
— Надо узнать, где она живет, слепить из хлеба наган и прийти к ней ночью: «Убьем, если не пошлешь нас в плавание…»
Петух и Добрыня долго тряслись от смеха, не в силах выговорить ни одного слова.