Утро без рассвета. Книга 1
Шрифт:
«Но где же была его среда? Его место? Почему этот надлом? Лагери выдержал. Суровейший климат перенес. Претерпел лишения. Выжил среди воров «в законе». И надломился на воле. Может его беспокоило предстоящее убийство? А он, втянувшись в нормальную жизнь, знал, что не сможет сделать этого? Но тогда возможно надо проститься с собственной жизнью. И это его пугало; может, совесть не вынесла разногласия и организм сдал? Куда он попал после Соболеве? В какие условия? Где и кем работает? Болезнь явно не прошла бесследно», — думает Аркадий.
Телега
— Ему бы жить и радоваться. Ведь на свободе — не в лагере. Работай, люби людей, сам любим будешь.
Телега охала по дороге, ковыляла в распадках, скрипела на выбоинах, тарахтя, неслась к выгону, оставляя позади себя примятые следы, стоны майора, рыжеватые хвостики пыли, крутящиеся из-под колес и только к вечеру, когда усталое солнце покатилось к горизонту, они приехали к выгону. Доярки заканчивали дойку, а постаревший за эти годы Емельяныч возился с бидонами, готовил их к отправке в село. Полные бидоны стояли в телеге. Оставалось наполнить еще два. Последние.
— Емельяныч! Ты скоро освободишься? — спросил майор.
— Еще с полчаса.
— Мы к тебе! Давай поторопись!
— Подождите немного.
Доярки приносили молоко, замеряли, сливали в бидоны. Удивленно смотрели на приехавших. Следователь изучал их лица, голоса. С ними работал поселенец. Как они ладили?
— Вы б в будку зашли, чего снаружи стоите? Комары загрызут ведь, — сказал старик сторож.
— Спасибо, отец, — поблагодарил Яровой и вошел в будку.
— Молочка попей, сынок.
— Нет. Не хочется.
— А чего? Оно пользительное всем.
— По делу к нам, с лекцией?
— Нет, отец. К Емельянычу.
— А он что?
— Скажи, отец, а ты не помнишь поселенца? Работал тут у вас несколько лет назад.
— Володька что ль?
— Да, он самы й!
— Как же не помнить? А вы что? Родственник его.
— Нет отец, — и Яровой представился.
— Зн ачит беда с ним стряслась опять какая? Вот уж не везет мужику. Как проклятье над ним какое висит. Нигде не может найти себе места под солнцем. А ведь и неплохой человек, скажу я вам. И трудяга редкий.
— А что произошло с ним? Отчего у него произошло это помешательство? Как вы думаете?
— Я не знаю точно. Слыхал, что наша Торшиха телогрейку его спалила. Он после этого… Рехнулся. Вообще-то он ее никогда не снимал. Даже спал в ней. Верно, подарок. А может еще что, хотя мне кажется, что не в ней дело. Устал он. Оттого и спятил.
— А что за случай с быком произошел.
— Опять же эта Торшиха. Она выпустила. Бык и поддел Вовку.
— Он не жаловался ни на какие боли.
— Как же, мил-человек! Все кишки ему Буян чуть не выпустил. Убил я его. Сам. С ружья.
— Значит, доярка виновата?!
— Она. Лярва! Нетель проклятый! Она не только с ним, ни с кем не ладила. С бабьем перегрызлась. Сколько раз просили Емельяныча убрать ее отсюда,
— Скажи, отец, а вот тебе поселенец досаждал.
— Мне? Упаси Бог! Подмотал. И бабке моей. И этим… Ну, бывало, какую и матюгнет для острастки, так у нас без этого никак нельзя. По-доброму не понимают. А Володьку тут уважали? Да, оно, что ни говори, он холостяк, а и у нас тут одиночек пруд запруживать можно. Со всех сторон его обхаживали. Друг перед дружкой старались. Наперебой. Все хотели не портить с ним отношений. Оно и для работы так было лучше, да и в жизни веселей. Только одна стерва — Торшиха! С ней у него в первый же день все наперекосяк пошло. Сразу поцапались. А почему — кто их знает?
— Он с вами общался?
— Говорили.
— О чем?
— О всяком.
— А точнее?
— О жизни.
— А о лагере он говорил вам, где срок отбывал?
— Говорил. А то как же? Много чего рассказывал.
— А что именно?
— Страсти всякие. Особо про одного. Он навроде Торшихи для него был. Тоже змей! Убивец — не человек! Ох и люто не любил его Вовка!
— После поселения не собирался он остаться в Соболеве?
— Что ты! Он же городской. Каждый день свой здесь считал. Все ждал, когда поселение закончится. Да и что ему у нас делать? Кому понравится всю жизнь в навозе ковыряться? Он ведь свое как только отбыл бы, враз помчался б в город. К себе. На родину.
— А не грозился он разделаться с тем, какой в лагере ему мешал?
— Нет. Словами лаял. Погано. А чтоб грозить — нет. Не было такого! Да и не злой он! Хлебнул лиха! Вон Торшиха! Сколько беды причинила, а он и ей помогал. Первый прощал. Мужик все ж. Отходчивый. Она тем и пользовалась. Тот гад, видно, тоже такой сволочной. Как и эта лярва! Прости меня, Боже!
— Как он тут зарабатывал?
— Неплохо! На жизнь с лихвой хватало.
— Сбережения имел?
— Кто ж его знает. Я чужих денег не считаю. В мои леты не это, здоровье ценится.
— А не рассказывал, есть ли у него родные?
— Завели мы как-то об том разговор. А он рукой махнул. Мол, что там родные? У меня они что есть, что нету. В своей семье подкидышем рос. И туда навряд ли он вернулся бы.
— И писем он от них не получал?
— И-и, что ты? На свободе жил — не нужен был. А кому поселенец нужен? Да он и не ждал ни от кого писем-то! На что они ему? От них одна морока. Своих забот полно, на чужие места не остается.
— Ну, спасибо тебе, отец!
— Торопишься?
— Да!
— А что с Вовкой-то.
— Пока не знаю. Может и ничего.
— Ты увидишься с ним?
— Постараюсь.
— Привет ему от меня передай. Поклон наш. От меня и от старухи. Скажи, что помним мы его. Нехай ему судьба лаской подарит за его добро. А коль захочет, нехай в гости заглянет. Картошкой печеной угощу его.
— Передам, отец, обязательно передам! — пообещал Яровой, и направился к освободившемуся отдел Емельянычу.