Утро дней. Сцены из истории Санкт-Петербурга
Шрифт:
Слышны беготня и крики Блока и Веригиной.
Пусть длится радость - тешится дитя, А мы, как няни, спорим не шутя. ( Уходит.) Л ю б о в ь Д м и т р и е в н а Теперь я знаю, что мне предпринять. Я - Коломбина. Гей, где Арлекин?Разносится звон колокольчика; Любовь Дмитриевна выходит открыть дверь; в дверях Чулков.
Ты легок на помине. Увези ( хватаясь за шубку) Сейчас туда, туда, на острова! ( Уходит из дома.)Сцена 4
Квартира полковника Кублицкого. Блок в той комнате, где был его кабинет. Входит Евгений Иванов.
Б л о к ( вскакивая навстречу). Здравствуй, Женя! Как я рад! Располагайся, посмотри журналы. Я сейчас. (Возвращается к столу и пишет).
И в а н о в. Я снова вижу тебя у матери.
Б л о к. Мы съехали с Лахтинской. Нет, не разъезжаемся, хотя, кажется, удобный случай. Люба в Шахматове, и мама, ты знаешь. Осенью поищем другую. Я обложился книгами и журналами - появилась возможность подзаработать критикой, да и высказаться хочу, не все же молчать, вводя в заблуждение друзей.
И в а н о в ( листая журналы). Каковые дружно выступили как недруги.
Б л о к. Свои люди - сочтемся.
И в а н о в. Ах, прости!
Б л о к. Нет, нет, милый Женя, ты можешь говорить. Я занят перепиской начисто, все здесь уже сложилось.
И в а н о в. А статья Белого о твоем сборнике "Нечаянная радость" - это, что, объявление войны?
Б л о к. Для него - это критика и жестокая, а для меня уже нечто пережитое мною самим.
И в а н о в. "Стихи о Прекрасной Даме" вобрали, утверждает Белый, раздумья Платона, Шеллинга и Владимира Соловьева, гимны Данте, Петрарки, Гете, Лермонтова, Фета... Ого! "Вдруг он все оборвал": в "Балаганчике" и в "Нечаянной Радости" - "горькое издевательство над своим прошлым".
Б л о к. Над великими именами? Нет.
И в а н о в. "Блок оказался мнимым мистиком, мнимым теургом, мнимым провозвестником будущего".
Б л о к. Адепты и пророки ошиблись, я виноват.
И в а н о в. Между тем, видите ли, как поэт, как художник он вырос, окреп, расцвел; "становится - какие слова!
– народным поэтом"; "тончайший демонизм" жизненных впечатлений удивительным образом сочетается в новой книге "с простой грустью бедной русской природы".
Б л о к. Все пыжится, а соврать не может.
И в а н о в. "Нам становится страшно за автора. Да ведь это же не Нечаянная Радость, а Отчаянное Горе".
Б л о к. А я сказал Веригиной: "Нечаянная Гадость". Тоже неплохо. Или: "Отчаянная Гадость"!
И в а н о в. Это русское Горе-Горькое сгубило многих витязей. Следуют имена Гоголя, Достоевского, Некрасова, даже Льва Толстого, Успенского, сошедшего с ума. Как устоять Блоку? Когда у него нет веры, даже его "полевой Христос" - оборотень, вовсе не Христос, а леший.
Б л о к. В самом деле, как?
И в а н о в. За всем этим однако Белый увидел обнаженную душу поэта. "Мы с тревогой ожидаем от нее не только совершенной словесности, но и совершенных путей жизни".
Б л о к. В одном он ошибается. Издевательство искони чуждо мне, и это я знаю так же твердо, как то, что сознательно иду по своему пути, мне предназначенному, и должен идти по нему неуклонно. Я убежден, что и у лирика, подверженного случайностям, может и должно быть сознание ответственности и серьезности, - это сознание есть и у меня. Я поблагодарил Борю и совершенно искренне за критику, также и Брюсова.
И в а н о в. О, Брюсов сказал проще и лучше Белого. Блок - "поэт дня, а не ночи, поэт красок, а не оттенков, полных звуков, а не криков и не молчания. Он только там глубок и истинно прекрасен, где стремится быть простым и ясным. Он только там силен, где перед ним зрительные, внешние образы... Перед нами создается новая вселенная, и мы верим, что увидим ее полную и богатую жизнь ярко озаренной..."
Б л о к. Новая вселенная? Однако брань продолжается.
И в а н о в. Это Чулков подливает масла в огонь, ставя тебя с Вячеславом Ивановым во главе якобы нового течения, идеи которого формулирует то как "соборный индивидуализм", то как "мистический анархизм".