Утро Московии
Шрифт:
В тот день – день большой надежды – Шумила послал Алешку за мясом, чтобы сразу на три дня наварить щей. Дал денгу сыну и потребовал:
– На торгу окоем держи вострей! Как узришь, где мужики берут мясо, – там и ты встревай, да рот не отворяй, а то денгу отнимут!
Чем только не дивила Москва Алешку! Громадные размеры города все еще пугали его. Какая-то удивительная не то легкость, не то холодность людей друг к другу настораживала его. Ночи, полные таинственных голосов, пьяных криков и смертей, пугали. Тысячеколокольный звон оглушал. Большой торг на Пожаре пленял его головокружительным изобилием русских и заморских товаров.
Обжорный ряд вызывал слюну, и всегда, зимой и летом, он был люден и полон, будто и не было на Москве страшных, опустошительных лет голода. Алешка успел заметить, что каждый сезон по-своему хорош в обжорном ряду, но мясом торгует Москва горячей всего зимой, и он знал, где самый большой выбор.
Через открытые в этот полуденный час ворота Флоровской башни он перешел ров, свернул направо, прошел мимо Тиунской избы, где попы покупали право служить в церквах, спустился с холма по скользкой наледи утоптанного, облитого водой снега и вышел к Москве-реке. От моста вправо и влево густо чернел народ. Пестрели цветные кушаки на зипунах и тулупах, белели заиндевелые бороды, воротники. Маячили разнообразные шапки, порой боярские – куньи, лисьи, собольи горлатные, высокие, как цилиндры, овчинные – простого люда и стрелецкие – с красными верхами.
Под самым берегом стояли у сенных охапок полураспряженные лошади. От саней до середины реки и дальше, до того берега, всё тянулись по льду вереницы мясных туш. А голоса торговцев и покупателей сливались в сплошной гул.
– Мясо! Мясо бычачье! Здоровей, понеже поросячье! Был бык хорош и незлобив! Ничего, коли породен – на любое брюхо угоден!
– Рубль с полтиною за быка! Бери, боярин, на всю дворню до поста хватит! – кричал мужик в бараньем тулупе.
– Берите барашка – хоть Гришку, хоть Яшку! За каждого без подковок – по девять денег-московок!
Какой-то московский дворянин, невысокий, но полный, хотя по шубе было видно, что захудалый, замахнулся на торговца палкой, однако ударить не посмел: торг – вольное место языкам.
– Купи боярина-неваляшку! Купи! – Незнакомый и тощий, как лозина, парнишка в одежонке рвань на рвани дергал Алешку за локоть и дышал в лицо простудным жаром. – Купи боярина-неваляшку! О! Зри добрей!
Он выудил из-под рвани зипуна деревянного, выструганного из липы ваньку-встаньку, разодетого в боярский кафтан с высоким воротником-козырем и в высокой боярской шапке. Глаза слепила ярко-красная рябь кафтанных застежек, щек-яблок, бисерно раскрашенный подол кафтана…
– Давай денгу! – наседал парнишка.
Алешке хотелось купить боярина-неваляшку – это была бы его единственная игрушка в Москве. Не так много было игрушек и в Устюге Великом, но и те остались и сгорели, а его все еще потягивало порой поиграть.
– Давай, добром те говорю, одну денгу-московку! Ну?
– Нет! – отмахнулся Алешка, с сожалением отходя от соблазна.
Парнишка кинулся было следом, но в отчаянии налетел на толстого дворянина и сунул тому игрушку под нос.
– Купи боярина-неваляшку!
Толстяк глянул на игрушку и, должно быть заметив в ней сходство с собой, а следовательно и насмешку, вытянул продавца палкой. Сорвал-таки злость на несчастном древорезце.
А кругом бушевала торговая круговерть. Мясо с возов раскупали целыми тушами. Мужики пили крепкое вино прямо на морозе, тут же теряя голоса, хрипло ругались и хрустко закусывали толстыми ломтями мороженого свиного сала, посоленного щедро, напоказ. Нелегко было найти то место торга, где мясо рубили. Это был нищий угол торга, на отшибе, под берегом реки, у Царева сада. Там толпились вдовы, запойные люди, нищие, решившие подкормиться наконец, пока еще не наступил пост. Все торговались, спорили из-за кусков, но не обрывали разговоров.
– Быть тут греху! Быть! – пищал юродивый, сидевший на рогожке рядом с санями с мясом.
– С чего быть-то? – перегнулся к нему с воза торговец мясом.
– А с того, что слухи идут по Москве: еже на Покров не станет на башне Флора и Лавра часомерье самозвонно, быть тем мастерам самоглавием на плахе! За лето-то не поспеют!
У Алешки потемнело в глазах. Кругом поднялся говор, но он уже больше ничего не слышал. На денгу ему отрубили кусок коровьей лопатки. Он неловко, как молодой волчонок, закинул мясо на спину и затрусил по хрусткому морозному снегу через реку, держа направление на угловую, Беклемишевскую башню. Ему хотелось скорей добежать до своей башни, кинуться к деду и рассказать о страшных слухах, но постепенно он остывал и, когда шел по мосту через ров, решил утаить это от больного деда, а сказать только отцу.
– Быть тут греху! Быть! – пищал юродивый, сидевший на рогожке рядом с санями с мясом.
Шумила выслушал Алешку спокойно. Молча наварил щей, а когда собрался на литейный двор, то велел сыну идти с ним.
– Отныне со мной будешь неотлучно, понеже за нас ни турок, ни агличанин в часомерье наше не войдут и делать не станут! Степан Мачехин добр на вспоможенье, да рука одна…
До самого Поганого пруда молчали, а у ворот литейного двора Шумила сказал:
– Ныне глину оттаяли, упрошу Олферия Берёзкина, дабы он поставил тебя вместе со Степаном Мачехиным формы творить, а днями станем отливать гири часовые. – Отец посмотрел на сына и поднял черный, в окалине, палец к виску, затем внушительно дополнил: – Едина гиря больше десяти пудов [193] !
– А маятник? – загораясь, спросил Алешка.
– Маятник – два пуда.
– Ух ты! А колокола?
193
Пуд – старая русская мера веса, равная 16,3 кг.
– Четвертные – по двадцати пудов, а часовой – у полутора сотен пудов!
Алешка восторженно онемел, а отец разговорился:
– Круг, по коему ляжет цифирь, на две сажени с половиною размахнет себя! Цифирь по кругу тому в аршин длиной. На кругу том, старик сказывал, и солнышко, и луна, и звезды высыплют превелико. Круг тот уж откован, а вот поднимется старик наш, то станет ладить тот круг на вал. Станем дыры долбить в стенах да потолках, станем скороспешно верстати валы и колеса – тут уж поту не жалей! А как вдарит колокол часовой – тут нас царь золотом осыплет!