Утро нового года
Шрифт:
— У Артынова опыт большой, — многозначительно подмигнул Яков. — Больше, чем следует…
— У Артынова?
— Да!
— Что-то очень знакомое. Редкая фамилия, — собирая на лбу складки и, очевидно, напрягая память, сказал Субботин. — Ну-ка, пойдемте…
В передней комнате, перед конторкой Артынова, собиралась очередная смена. Расположившись на лавках, жигари до начала смены сражались в шашки. Припахивало горелым углем, табачным застоем, окна были плотно закрыты.
Артынов пыхтел за своим столом, в освежающем ветрогоне настольного вентилятора.
Мешковатые
Неожиданное нашествие незнакомого человека в его тихое уединение, тем более в сопровождении Корнея и Якова Кравчуна и в такую пору, когда лишь накануне был следователь, а распаленные страсти еще находились в каком-то словно застывшем напряжении, — встревожило Артынова, на мгновение он растерялся и пожелтел. Но эта растерянность, как заметил Корней, продолжалась именно одно лишь мгновение. Артынов опять сделал деловое, непроницаемое лицо и твердо оперся на стол ладонями.
— Чем могу служить?
Субботин остановился посреди комнаты с протянутой для рукопожатия рукой. Еще больше напряг лоб. Нахмурился. Потом отдернул руку, как при ожоге.
— Чем могу служить? — повторил Артынов.
— А ты постарел, Василий Кузьмич! — вспыхнул Субботин. — Очень постарел. Обрюзг. Потерял фигуру. Но все тот же! Узнать не трудно!
И Артынов вспыхнул, вглядываясь.
— Я вас что-то не помню…
— Где же запомнить? Образ жизни у тебя, Василий Кузьмич, весьма подвижный. Да ведь и сколько уже лет прошло! А мы тебя иногда вспоминаем. Как о маслозаводе заговорим, так и в затылках чешем.
Артынов отложил счеты, протер лоб ладонью.
— Без меня там вы можете что угодно говорить. Судили бы! А то ведь не судили! Теперь уже речь ни к чему.
— Сразу не догадались. Ты, оказывается, не просто очковтиратель и жох, а со значением. По-твоему, правды вообще нет, а кругом лишь обман да ложь. Наверно, сам себе правды не говоришь. Дескать, если хочешь хорошо жить, в славе, в почете, то, где надо, соври, где выгодно, хапни, а где не выгодно и опасно, чужую спину подставь. Ведь так?
Артынов нахально кинул:
— Наше время такое — не зевай!
— Ишь ты! — удивился Субботин. — Какой откровенный!
— Сначала поймай меня и докажи. По закону!
— Верно, поймать тебя, Василий Кузьмич, трудно и сложно. Ты всегда за чужой спиной. И когда поглядишь, глаза у тебя честные, можно сказать, совсем невинные. Как это ты умеешь?
— Глаза телячьи, а зубы волчьи! — резко добавил Корней.
Его охватило волнение, такое необычное и сильное, от которого ноги и руки стали тяжелыми.
— Но-о, ты! — прикрикнул Артынов.
— Не нокай и не ори! — тем же резким тоном сказал Корней. — Документы из бухгалтерии выкрал. Журналы учета производства уничтожил.
— Клевета!
— Это ты теперь перед законом ответишь, клевета ли. Напрасно старался, Василий Кузьмич!
Субботин оглядел Корнея, соображая, чем вызвана подобная резкость, затем
— А ведь где-то, все же, найдешь ты конец, Василий Кузьмич! Мы из-за тебя хорошего товарища потеряли. Пришлось-таки директора маслозавода исключать из партии. Ты жульничал, а хорошего человека пришлось исключать. Надеюсь, здесь ты еще не успел? Или уже успел? Пожалуй, мне следует к вашему директору зайти, кое-что о тебе рассказать…
Жигари, бросив играть в шашки, столпились у входа.
Артынов площадно выругался и раздвинув руками толпу, ушел из конторки.
Вслед за ним сквозняком снесло со стола бумаги и раскидало их по полу.
— Может, не нужно его так? — спросил Субботин.
— Каждому по его цене! — бросил Корней.
В конце дня он встретил Артынова еще раз. Тот был уже вдрезину пьяный, и Лепарда Сидоровна, не вытерпев криков и буйства, учиненного им в столовой, вытолкала его за двери.
Тут, возле столовой, Артынов сначала упал, ударившись головой об угол фундамента, затем сел, привалившись, выволок из кармана бутылку водки, долил в себя и окончательно потерял рассудок. Орал он всякий вздор, ругался, хохотал и ревел, пока двое дюжих парней по распоряжению Богданенко не избавили слабые нервы Лепарды Сидоровны от испытаний и не увезли Артынова на машине под надзор жены.
Поздним вечером Артынов опять появился на улицах Косогорья, снова орал и кому-то грозился.
На рассвете его обнаружила тетя Оля, после уборки мастерской выносившая мусор в отвал. Он сидел на земле, укрепив к перекладине забора тонкий поясок, стянувший ему шею.
Рядом в бурой траве валялись порванные в клочки документы и деньги.
Когда его положили на телегу, Богданенко плюнул:
— Дрянь, дрянь! Подло жил, подло сдох!
Отходили грозы. Еще на перевале к осенней поре бросались на землю короткие, беглые дожди, но гром гремел не раскатисто, а молнии лишь вспыхивали и гасли, как отсыревшие спички.
На озере, привязав лодки к якорям, по-прежнему торчали терпеливые рыбаки, а ребятишки уже перестали купаться — вода похолодала.
Иногда со степи налетала пронзительная непогодь, будоражила озеро, вспучивала волны, и они хлестались о берег, выбрасывая пену, поломанные удилища, бурые набухшие водоросли и замученных донной зыбью рыбешек.
В подветренной ряби у камышей жировали утиные выводки, гоготали домашние гуси.
После захода солнца волны опадали, утомленное озеро дремало, а вновь народившаяся полная, круглая, спелая луна расстилала по нему синие дорожки, тканные золотом.
Начались разговоры об остановке завода на реконструкцию. Судя по крупной цифре капитальных вложений, которую отпускал трест на будущий год, предстояла полная переделка обжиговых печей, механизация карьера, замена пресса, постройка новых сушильных туннелей и особо, на отдельной площадке, строительство мощного цеха по производству керамических плиток.