Утро нового года
Шрифт:
Реконструкцию предполагали начать сразу после нового года, чтобы к весне уже запустить первую очередь.
Богданенко усиленно хлопотал. Гонял в проектную контору, договаривался, водил по заводу проектировщиков и специалистов тепловых сооружений.
Всем, впрочем, было известно, что «пробил» деньги в тресте райком, но поскольку «вопрос был сдвинут, разрешен и урегулирован», то Николай Ильич немедленно же «подключился» и тотчас же «встал во главе». Кипучая энергия, с которой он «шуровал», несомненно, подвигала дело вперед.
В то же время, проводив Василия Кузьмича Артынова в последний путь как свояка и признавшись на партбюро, что «проявил слабость, уступив настояниям жены», Богданенко решительно и неотложно занялся пересмотром всех «ранее допущенных ошибок».
Как бы
— Эк расщедрился-то не ко времени ваш директор, — ворчала снова с осуждением Марфа Васильевна, — меры, поди-ко, не знает, кидается из одной крайности в другую.
Корней усмехнулся, не особенно-то веря в начинания Богданенко, который проводил их без взаимосвязи, без расчета, в чем еще прежде упрекали его Матвеев, Семен Семенович и другие, как называл их Корней, благоразумные люди.
Однажды он даже напомнил Николаю Ильичу дельные и, на его понятие, вполне уместные слова, сказанные кем-то на оперативке: «Конечная цель все-таки — повышение выработки! Всякая экономия и всякие траты средств не имеют смысла, если в конечном счете, не достигается эта главная цель».
Приходилось поэтому иной раз и обходить некоторые указания Николая Ильича, по-своему их переделывать, тем более, что проверять исполнение Николай Ильич обыкновения не имел.
Разумеется, и ожидать каких-то серьезных результатов от начинаний было слишком рано, и сам-то Корней не успел еще оглядеться на своей новой должности.
Назначение его технологом завода, ответственным за организацию производства и качество кирпича было, пожалуй, не столько осуществлением искренних желаний Богданенко, сколько победой партийного бюро. Николай Ильич еще помнил поданную Корнеем докладную записку.
Корней покинул диспетчерский пост с облегчением. Даже Марфа Васильевна перекрестилась:
— Ну и слава те, господи, подальше от греха!
И все как будто встало, наконец, по своим местам. Но проходя по складской площадке, Корней всякий раз чувствовал на себе ненавидящий, тяжелый, стерегущий взгляд Валова и думал о той развязке, которую они оба так ожидали…
Проводив гостей, Семен Семенович собрался провожать и лето. Гольяны да мелкая плотва, водившаяся в Косогорском озере, не воодушевляли его на рыбацкие подвиги, и последнюю за это лето рыбалку решил он провести на дальних озерах, в предгорьях. Собрались с Яковом под воскресенье. Увязался с ними и Мишка Гнездин.
Выехали из Косогорья рейсовым автобусом сначала до города, затем пересели в другой автобус, районного назначения, нагруженные связками удилищ и плетеными корзинами.
— Едешь в поле на день, бери хлеба на неделю! — говорил Семен Семенович, поясняя молодым рыбакам свое правило.
В корзины он положил надежный запас провизии, согревающих напитков и разнообразной привады: мятый с тестом жмых, вареную картошку, моченый горох, мотылей, червячков, мух, не считая блесен, а также черный хлеб и пареное зерно для прикорма.
И вид имел должный: высокие резиновые сапоги, брезентовый плащ, войлочная шляпа, деревенская, валеная из овечьей шерсти. Яков, рыбак лишь начинающий, малооснащенный, напялил на себя телогрейку, а Мишка Гнездин, вообще выехавший на такое важное дело впервые и мечтавший только об ухе для Наташи, выглядел крайне беспечно: легкая обувь постоянной носки, серый пиджак с потрепанными обшлагами и неприкрытая рыжая голова.
Автобус отправился полупустой. Мишка сел позади Семена Семеновича, привалился плечом к окну. Ни пылающая в последнем цветении степь, ни заблудившиеся в окраинных улицах посреди тополей белые домики, ни бетонные заборы больших
Прошлое. Вот о чем вспоминал старый усач.
— Вам, молодежи, наверно, трудно понять нас, людей старого поколения, — рассудительно объяснял он Якову. — Вы учились в благоустроенных школах, перед вами эвон какие дворцы-институты, ходите вы в шикарных ботинках по асфальтовым тротуарам и дорогам, разбираетесь в науках, а вот я, например, учился в церковно-приходской школе, три класса в одной комнате, в двадцатом году, при разрухе. Писали мы вместо бумаги на бересте свекольным соком, гусиными перьями, как в прошлом веке, обутки носили самодельные, из коровьей кожи, шитые нашим же деревенским чеботарем, и социализм был у нас лишь в мечтах. Так за мечтой мы и шли.
— Я вот помню, — кивнул он на мелькавшие по обочине корпуса и поселок тракторного завода, — были здесь перелески, пашни, болотца и вроде не верилось, что лет через двадцать так все изменится. Меня и Саньку Субботина откомандировала сюда на строительство тракторного наша сельская партийная ячейка, потому как надо было провести в жизнь завет Владимира Ильича, чтобы дать мужику трактор, а первый трактор мы уже видели в работе, посылали нам его шефы на помощь, пахать бедноте пары. У нас, стало быть, сознание насчет трактора было уже готовое, не какое-нибудь, а именно правильное сознание. Даешь трактор! С такой путевкой мы и прибыли сюда пешком, с котомками, с партбилетами, оба безусые, зато хваткие. У нас мужики все хваткие. Схватит — не отымешь! Явились мы, конечно, прежде в партком. Вся-то стройка пока что была в два десятка бараков, где жили артели, навербованные со всей-то матушки России, кто в лаптях, кто в сапогах, не лучше нашего. Да на буграх, поодаль от бараков, стояли таборы тютнярцев, это мужики на таких телегах землю возили, по-правильному, грабарки, а по-ихнему — тютнярки, в честь их села Тютняры. Куда ж было нас девать с нашим-то трехклассным образованием? Мы про алгебру даже и не слыхали, так, по простым дробям мало-мальски задачи решали, умели писать, читать, конечно, на общественной работе в селе понаторели, а тут куда нас? Давай-ко, ребятки, в землекопы! Приладились с Санькой в одну артель. Артельщик попал нам — борода, оклад распушит, бывало, от плеча до плеча, суровый, как прикажет, так и будет по его, не иначе. Скажет: «Расценки малы, садись, лопаты клади!» — артель садится, вагой не подымешь. Намертво! И вот с этим-то бородой и приняли мы с Санькой первое боевое крещение. На стройке началось движение за создание бригад. Я как-то шепнул Саньке: «Давай, братан, ковырнем Голощапова!» И ковырнули, переагитировали мужиков на свою сторону, вытурили бороду. Меня потом мужики выбрали бригадиром, а Санька остался парторгом, и творили мы потом чудеса. Вернуть бы ту пору, еще раз пошел бы! И вот ведь, что было интересно: по мере того, как завод вырастал, так и мы все вырастали, не ростом, конечно, а сознанием, умением, сноровкой. Из деревенских «топоров» получались настоящие люди, на все руки мастера! Мы с Санькой позднее разъехались. Его послали сначала на курсы, затем наладили на партийную работу обратно в село, а я из землекопов перешел в бетонщики, дальше в монтажники сначала по металлоконструкциям, позднее по оборудованию, а как завод пустили, перебрался в ремонтно-механический цех, мастером смены. У меня даже там, возле нашего цеха, памятный тополь посажен, каждый из нас тогда по памятному тополю посадил. Мы-то в цехе останемся, нет ли, а тополь останется, и когда-нибудь, может, еще придется с ним встретиться.
— Надо было учиться дальше, — сказал Яков.
— У меня бы терпенья и понятий хватило, а просто не удалось. Вызвали меня как-то в партком и говорят: «На кирпичный завод надо механика. Завод построили, теперь надо соцгород строить, а с кирпичом затор. Бери путевку, ступай!» Спорить, что ли? А потом уж и присох к Косогорью. Потом война. Из возраста вышел. Но все это меня теперь уже не волнует, свое я выполнил и, как могу, выполняю, а иногда вроде бывает обидно…
— За кого?