Шрифт:
Зайцам он написал следующее письмо:
Дорогие зайцы!
Пишу вам неожиданно, сам не ожидал от себя такого. Пожалуйста, у меня к вам одна просьба. Скажите кроликам, чтобы не жрали мои елки. Иначе я им вырву уши с корнями.
Отложив перо, он долгое время разглядывал кляксу, оставленную
Медведь покачал головой. Убивать плохо. А идти по лесу, легко и бесшумно неся свой трехсоткилограммовый вес, ставя лапу и мгновенно раздвигая пальцами сухие иголки, — это хорошо. А убивать плохо. Кролики ведь ни в чем не виноваты. Он глухо застонал. И я ни в чем не виноват. Когда из-под веток метнулась серо-белая спина, он среагировал рефлекторно. Раз — и когти в чем-то мокром и мягком, с окровавленным мехом. И все. Тогда он взял маленькое тельце на руки. Оно безвольно обвисло, темные глаза бессмысленно смотрели в вверх, туда, куда уходили стволы сосен, утыкаясь в голубое небо. Не умирай, попросил он тогда молча, слезы стояли в горле. Не умирай. Пожалуйста. Это ошибка.
Налетел ветер, и верхушки сосен закачались в вышине.
Он начал раскачиваться, словно ветер налетел и здесь, внизу. Маленькое тельце было еще теплым. Он сидел и баюкал его, как своего медвежонка. Глупый кролик!
Зайцы, пожалуйста.
Он очнулся от грохота. Оказалось, он снова сидит, раскачиваясь, а стол уже завалился, бумаги рассыпались по комнате. Чернильница укатилась. Перо лежало в лужице чернильной крови.
Есть вещи, которые делают бессмысленными любые удачи. Любые завоевания.
Зайцы, я вас прошу.
Он опустился на колени и начал собирать рассыпавшиеся листки. Колено пронзила острая боль. Осколки. Чернильница недалеко улетела.
Он начал собирать их в ладонь.
Медвежонка больше не было. Закрыв глаза, он мог бы снова увидеть, как Маша взбирается на ствол поваленной сосны, а медвежата (четверо… их было четверо) в косых лучах солнца, пробивающего сверху, играют и взбираются вслед за матерью.
Утро. И больше этого нет.
Выстрел. Сорвавшаяся птица мечется испуганно.
Нет. Он открыл глаза. Поднял ладонь к лицу — внимательно рассмотрел. Кровь из вдавленного в ладонь осколка стекла смочила пальцы. Так же, как было с кроликом.
Он тогда держал на коленях теплые мохнатые тела и раскачивался. Зайцы, пожалуйста…
Зайцы, не надо. Теплый свет косо ложился на стволы сосен, на сухие оранжевые иглы.
…Баюкая своих медвежат.
Зайцы.
Не стреляйте.
Они выходили из леса, держа на весу дробовики. Наглые, смеющиеся. Стволы дымились.
Сосны раскачивались над его головой. Летали птицы.
Медведь в полной тишине смотрел, как растягивается и плывет перед ним картина леса. Длинные уши. Смех.
В следующее мгновение он почувствовал укол иголок между пальцем. И понял, что бежит. Сквозь выстрелы. Сквозь вспышки. Своим огромным, бесшумным трехсоткилограммовым весом разрезает действительность напополам.
Сквозь наглые улыбки. Сквозь кровь, кишки и тела. Пальцы погружаются в окровавленный мех.
Сквозь крики ужаса и сизый туман теплого воздуха из разорванных тел.
Зайцы, не надо.
Вы сами меня заставили. Я не хотел.
Очнувшись, он прошел в ванную, вытер пальцы одноразовыми салфетками, вытягивая их по одной из картонной коробки. Он комкал их и бросал в ведро, забранное пластиковым пакетом. Салфетки пахли перечной мятой и свежей горечью.
Закончив, посмотрел на себя в зеркало. Медведь, которому незачем жить, все равно остается медведем.
Вернувшись к столу, тщательно затер пятно чернил на ковре. Собрал осколки чернильницы. Салфетки кончились. Он вернулся в ванную, нашел еще одну упаковку салфеток, но открывать не стал. Оставил в полутьме на фаянсовой раковине. Вдруг придется повторить. Не хотелось бы пачкать кровью новенький кафель.
Вернулся к столу и сел.
Встал, подошел к шкапу, открыл и достал с полки новую чернильницу и новое перо. Принес на стол. Вернулся к шкапу и с треском распечатал пачку розовой толстой бумаги. Вынул несколько листов и принес на стол. Посидел. Обмакнул перо в чернила. Помедлил. Медленно, стараясь не капнуть чернилами на свежий лист, пахнущий лавандой и сухостью, аккуратно вывел:
Дорогие зайцы!
Пишу вам неожиданно…