Утверждение правды
Шрифт:
– О как, – криво усмехнулся Курт; Бруно кивнул снова – глубоко и убежденно:
– Именно так. Ты пытаешься самого себя надуть, норовя жить на голом разуме. Когда случилась история с Маргарет, ты пережил это довольно легко, и это почти не тронуло твою душу… Не могу тебя за это порицать. Не завидую твоей натуре, позволившей преодолеть все это столь просто, но и упрекнуть язык не повернется. Когда погиб Ланц, ты попытался выкинуть тот же фортель, но это уже так легко не получилось. Виноват в том, что случилось, ты не был, ты поступил так, как должен был поступить, ты все сделал правильно – но на душе все ж было неспокойно. И это, Курт, повторяю еще и еще раз, было нормально. Но нет, тебе это не понравилось, и ты с упоением принялся врать самому себе, что зашевелившиеся в тебе чувства есть нечто неправильное, ненужное, вредоносное… Вместо того чтобы признать, что нуждаешься в духовном утешении и найти
– Не слишком ли хорошо ты обо мне думаешь? – хмыкнул Курт без улыбки, и помощник согласно кивнул:
– То, что ты не подарок, мне известно. Что по натуре, сам по себе, ты и в самом деле черств – я знаю. Так вот именно поэтому ты и должен за любое возникающее в своей душе чувство хвататься, как тонущий – за проплывающий мимо прутик, потому что лишь это и будет напоминать тебе о том, что душа твоя еще жива, о том, кто ты и что делаешь… Ты еще помнишь, кто ты?
– В каком смысле? – уточнил Курт глухо.
– Ты инквизитор, – сам себе ответил Бруно. – Не солдафон из замковой стражи, не магистратский вояка, не бродячий наемник. Ты работаешь на Господа Бога. А вспомнил ты об этом, кажется, лишь сегодня, когда резал Печать с Йегера… Когда ты молился в последний раз?
– Уже взялся за мое духовное окормление вплотную? – усмехнулся Курт, и Бруно поморщился:
– Оставь свои гнилые шуточки – сейчас для них неподходящее время. Ответь.
– Сегодня, – убрав усмешку, отозвался он спустя миг молчания. – Когда резал Печать с Йегера.
– Это я слышал, но это было необходимостью. А сам, по собственному произволению? Хотя бы не о себе, а о других? Хотя бы о тех, чья жизнь была оборвана твоей рукой?
– Вчера, – нехотя ответил Курт, и помощник запнулся, глядя на него изумленно. Гессе помедлил, переведя дыхание, и медленно перечислил, снова уставившись в пол перед собою: – Август Вебер, Карл Нойманн – горожане, убитые мной в детстве. Клаус и… Бруно – двое моих бывших приятелей по шайке. Карл и Вилли Безены, двое солдат в замке фон Курценхальма. Эрнст Лотар фон Курценхальм и Альберт фон Курценхальм, барон и его сын, погибшие, потому что я не сумел их защитить. Клаус Мейфарт – капитан замковой стражи фон Курценхальма, погибший по вине моей нерасторопности. Отто Рицлер, студент Кёльнского университета, наложивший на себя руки после моего допроса. Рената Бенеке, горничная и любовница Маргарет фон Шёнборн, убившая себя, чтобы не сломаться на допросе. Маргарет фон Шёнборн, Рудольф фон Аусхазен и Гюнтер Вайзенборн – люди, осужденные по результатам моего расследования. Йохан и Петер – телохранители герцога фон Аусхазена, убитые мной при его задержании. Кристина Шток, Иоганн Хальтер, Анна Кляйн, Штефан Мозер, Франц Майер – дети, ставшие жертвами Крысолова, потому что я вовремя не предотвратил опасность. Дитрих Ланц, мой сослуживец, напарник и наставник, которого я убил собственноручно. Отец Юрген – принесший себя в жертву, чтобы мы с тобой могли выжить… правда, все чаще я молюсь не о нем, а ему… Янек Ралле, малефик, убитый мной на допросе. Конрад фон Нейшлиц, бывший рыцарь Тевтонского ордена, и Марк, бродяга, на момент встречи со мной – стриги, первый отправлен мной на казнь под солнцем, второй убит с моей помощью. Хелена фон Люфтенхаймер, дочь ульмского ландсфогта, обращенная в стригу, – взята мною живой и передана нашим expertus’ам, умерла в заточении, не пережив смерти мастера…
– Довольно, – тихо оборвал Бруно. – Хватит.
На минуту в пустой кухне повисла тишина, сквозь которую едва-едва пробивалось какое-то шебуршание вдалеке, в кладовой – то ли отец Георг, то ли Уве Браун что-то двигали и пересыпали, чем-то погромыхивали и звенели…
– И ты помнишь каждое имя? – тихо спросил Бруно наконец. – За все девять лет службы?
– Каждое.
– Ты назвал по большей части тех, чья смерть либо не твоя вина, либо и вовсе твоя заслуга.
– По эту сторону жизни есть еще хоть один человек, кроме меня, который будет молиться об их душе? – уточнил Курт и, не дождавшись ответа, кивнул: – Стало быть, остается это делать мне.
– И… сколь часто?
– Каждый день.
– Мне считаные разы за все эти годы удавалось увидеть тебя молящимся…
– А для чего это кому-то видеть? – все так же тихо возразил Курт. – К чему делать это напоказ… Это наши с Ним дела. Зачем мне перебирать четки перед людскими взглядами? Или я должен красоваться в первых рядах во всякой встреченной церкви? Перемежать каждое свое слово цитатой из Писания? Поминать Господа ко всякому случаю? Строить из себя набожного служителя, что святей всех монахов Империи, вместе взятых?
– Зачем же «строить»…
– А быть таковым я не могу, – не дав помощнику закончить, оборвал Курт. – Я просто не могу, как все прочие или вот как ты сам, исполнять все эти обыденные правила – молитва за завтраком, молитва вечером, розарий просто так, в течение дня – и быть этим удовлетворенным… Разумеется, я это делаю, и – да, стараясь оставаться никем не увиденным; почему? потому что этого довольно для кого-нибудь другого, но не для меня. Для меня этого явно маловато, а погрузиться в усиленное отмаливание своих грехов я просто не могу. Как я должен молиться, скажи мне? «Видишь ли, Господи, мне пришлось сделать пару вещей. Они полагаются мерзкими, что-то впрямую осуждается Твоими заповедями, а кое-что из этого и я сам считаю весьма неблаговидным, но когда понадобится, я это сделаю снова, ибо больше некому, а делать надо; посему – Ты уж прости, что ли. Но я хороший, посмотри: я, например, исполняю установленные молитвенные правила…» Лицемерие. А лицемерить перед Ним я не хочу. Я уже смирился с тем, что этот перечень имен будет лишь множиться, и по большей части отнюдь не за счет тех, чья смерть может быть отнесена к заслугам; а душа моя, как сказал Сфорца, отойдет скорей всего к Господнему оппоненту. Потому что я буду делать то, что должен, Бруно, что требуется, что разумно и необходимо. И сейчас, и завтра, и спустя десяток лет, если буду жив, потому что надо. А там… Когда придет время, пусть судит так, как сочтет верным, и я не думаю, что показушное благочестие сыграет в решении моей судьбы главную роль.
Бруно ответил не сразу – несколько долгих мгновений он смотрел на своего нового духовного подопечного пристально, будто бы впервые увидел его, и наконец вздохнул:
– Прав был отец Бенедикт: удивляться ты разучился, но не перестаешь удивлять… Однако – к чему же ты так придешь? От попрания заповедей о милосердии решил сделать шаг к унынию, греху смертному? Ступаешь по краю ереси, рискуя свалиться в пропасть, из которой не выбраться?.. Как ты носишь Сигнум и Печать, как ты говоришь другим о милосердии Господнем и избавлении души, если сам уже почти похоронил надежду на собственное спасение?
– Я – это я, – устало отозвался Курт. – А они – это они. У каждого из них есть шанс. А свои шансы я вколачиваю в гроб с каждым новым днем своей жизни. Предлагаешь мне лгать себе, внушая, что это ничего не значит, и лгать Ему, говоря, что сожалею о сделанном?
– Предлагаю тебе сказать самому себе правду, признав, что ты заслуживаешь прощения даже за самые страшные свои деяния. Потому что зачастую ты лезешь в кровь и грязь только для того, чтобы другим не пришлось мараться. А Ему ничего говорить не надо: в отличие от тебя, Он и так все это знает. И именно потому покровительствует тебе.
– Бруно, – засмеялся Курт внезапно – горько и болезненно. – Ты мне всерьез предлагаешь поверить в то, что надо мной рука Господа? Мне? Ты правды от меня хотел? Вот тебе правда. Посмотри на то, что вокруг меня происходит. Половина Германии при одном упоминании моего имени готова спрятаться под кровать, обо мне ходят легенды, которые пугают меня самого, и лишь часть из них лжива, потому что – да, я намерен и впредь не останавливаться ни перед чем, но сейчас, по крайней мере, я готов брать все свои грехи на себя, готов расплачиваться за свои решения, готов отвечать за каждое свое слово и каждое дело, не прикрываясь Господним именем или Его волей, не пытаясь оправдаться – что в этой жизни, что в посмертии. Ты можешь себе вообразить, во что превратится Молот Ведьм, если он в довесок к прочему еще и уверует в собственную избранность?