Увечный бог. Том 1
Шрифт:
– Человек в нем главнее.
Маэль кивнул.
– Человек в нем главнее. И это просто рвет сердце.
– «Перед разбитым сердцем даже абсурдность пасует».
– «Потому что слова опадают».
В сумраке шевельнулись пальцы.
– «Диалог тишины».
– «Который оглушает».
Маэль посмотрел в далекую мглу.
– Да чтоб этому Слепому Галлану с его поэмами…
По темному дну шагали армии слепых крабов, приближаясь к незнакомому свету и теплу. Маэль прищурился.
– Много умерло.
– У Эстранна были подозрения,
– Так он победил?
Кустистые брови Маэля задрались.
– А ты не знаешь?
– Рядом с сердцем Каминсода все Пути – скопище ран и насилия.
Маэль посмотрел на запеленутый труп.
– Там был Брис. И через его слезы я видел. – Он долго молчал, проживая чьи-то воспоминания. Потом внезапно обхватил себя руками и нервно вздохнул. – Во имя Бездны, этих Охотников за костями стоило видеть!
Во тьме под капюшоном проявилось слабое подобие лица, блеснули зубы.
– Правда? Маэль, это правда? – прорычал он с чувством. – Еще не все. Эстранн совершил ужасную ошибку. Боги, да все совершили!
К’рул замолчал, потом вздохнул и снова повернулся к огню. Его бледные руки повисли над пульсирующим пламенем горящего камня.
– Я не останусь слепым. Двое детей. Близнецы. Маэль, мне кажется, мы не должны потворствовать желанию адъюнкта Тавор Паран оставаться неизвестной для нас, неизвестной для всех. Что это за страсть – все делать без свидетелей? Не понимаю.
Маэль покачал головой.
– В ней такая боль… нет, я не осмелюсь подобраться ближе. Она стояла перед нами в тронном зале как ребенок, скрывающий страшный секрет, с непомерным чувством вины и стыда.
– Возможно, мой гость знает ответ.
– Для этого он и был тебе нужен? Просто чтобы удовлетворить любопытство? Нравится подглядывать, К’рул? В разбитое женское сердце?
– Отчасти, – сознался К’рул. – Но не из жестокости и не от тяги к запретному. Ее сердце пусть остается ей, защищенное от любых поползновений. – Бог взглянул на завернутый труп. – Нет, эта плоть мертва, но душа остается сильной, пойманной в собственный кошмар вины. И я освобожу ее от этого.
– Как?
– Готов действовать, когда настанет время. Готов действовать. Жизнь за смерть, и ничего не попишешь.
Маэль шумно вздохнул.
– Тогда все падет на ее плечи. Плечи одинокой женщины. Армия уже побита. Союзники изнемогают от жажды предстоящей войны. А враг поджидает их всех, непреклонный, с нечеловеческой самонадеянностью, жаждущий пустить в ход идеальную ловушку. – Он закрыл ладонями лицо. – Смертная женщина, которая отказывается говорить.
– И все же они идут за ней.
– Идут.
– Маэль, у них есть хоть полшанса?
Маэль посмотрел на К’рула.
– Малазанская империя создала их из ничего. Первый Меч Дассема, «Мостожоги», а теперь вот Охотники за костями. Что я могу сказать? Они словно родились в другую эру, в потерянный золотой век. Возможно, именно поэтому она и не хочет никаких свидетелей – что бы они ни делали.
– О чем ты?
– Она не хочет, чтобы остальной мир вспомнил, кем они были раньше.
К’рул как будто уставился на огонь. Затем сказал:
– В темных водах не чувствуешь собственных слез.
Ответ Маэля прозвучал горько:
– А почему, по-твоему, я живу тут?
«Если бы не моя преданность делу и полная самоотдача, стоять бы мне со склоненной головой перед судом всего света. Но если меня обвинят в том, что я умнее, чем есть на самом деле – а как такое вообще возможно? – или, боги упасите, в том, что откликаюсь на каждое эхо, стучащее в ночи, как лезвие меча по краю щита, если, иными словами, меня захотят наказать за то, что я прислушиваюсь к собственным чувствам, что-то вспыхнет во мне как огонь. Меня охватит, мягко выражаясь, ярость».
Удинаас фыркнул. Ниже страница была оторвана, как будто гнев автора довел его – или ее – до крайнего бешенства. Подумав о критиках неизвестного автора, настоящих или мнимых, Удинаас вспомнил давние времена, когда ответом на его собственные острые и яркие мысли был кулак. Дети привыкали ощущать такие вещи – мальчик шибко умный – и знали, что надо делать. Дадим-ка ему, ребята. Будет знать. И Удинаас сочувствовал духу давно почившего писателя.
– Теперь, старый дурачина, они обратились в пыль, а твои слова живут. И кто смеется последним?
Гнилое дерево трюма не дало ответа. Вздохнув, Удинаас отбросил страницу.
– Ах, да о чем я? Уже недолго, нет, недолго.
Масляная лампа угасала, холод заползал внутрь. Удинаас не чувствовал рук. Старое наследие – от этого улыбчивого преследователя не скрыться.
Улшун Прал обещал еще снег, а снег он привык презирать.
– Как будто само небо умирает. Слышишь, Фир Сэнгар? Я почти готов продолжить твою сказку. Мог ты представить такое наследие?
Застонав от боли в онемевших руках и ногах, он выбрался из трюма корабля на накренившуюся палубу и заморгал от ветра, ударившего в лицо.
– Белый мир, что ты хочешь сказать нам? Что все плохо? Что судьба настигла нас?
Он привык разговаривать сам с собой. Так никто не будет плакать, а он устал от слез, блестящих на обветренных лицах. Да, он мог бы растопить их всех несколькими словами. Но жар внутри – ему же некуда деваться, правда?
Удинаас перелез через борт корабля, спрыгнул в снег глубиной по колено и начал прокладывать новую тропинку к лагерю под укрытием скал; толстые, отороченные мехом мокасины заставляли его ковылять, продираясь через сугробы. Удинаас чуял запах дыма.