Увечный бог
Шрифт:
– Прежде чем я достиг возвышенного положения неистощимого самоублажения, а именно стал Демидреком, Септархом Великого Храма, - говорил Банашар, - мне приходилось исполнять те же ритуалы, что и всем. Одним из таких обычаев были советы мирянам - кто знает, чего они вообще ждали от священника Осенней Змеи, но ведь, правду говоря, настоящая и подлинная функция жрецов всех окрасок - выслушивать литанию жалоб, страхов и признаний. Все ради улучшения души, только я не понял до сих пор, чьей именно души.
– Он прервался.
– Да вы слушаете ли, Адъюнкт?
– Похоже, выбора
Перед ними простерлась Стеклянная Пустыня. Небольшие отряды по сторонам - насколько он понимал, разведка - перемещались чуть впереди, пешком, как и все остальные; но перед самими Адъюнктом и Банашаром виднелась лишь неровная равнина, усеянная кристаллами. Небо приобрело зловещий оттенок.
Отставной жрец вздохнул.
– Вот так интересный поворот. Благая женщина, вы выслушаете мои сказания о смертной недоле? Вы дадите совет?
Брошенный ему взгляд было невозможно расшифровать; чуть подумав, он понял, что это к лучшему.
Банашар откашлялся.
– Иногда кто-то начинал роптать. На меня. Или, скорее, на всех нас, благочестивых дерьмецов в смешных рясах и всяческих регалиях. Знаете, что их больше всего сердило? Я скажу. ЛЮБОВЬ. Вот что.
Второй взгляд был еще более коротким.
Он кивнул: - Именно. Они спрашивали: "Ты, жрец - что ты, привыкший совать руку под рясу, можешь знать о любви? Еще важнее - что ты можешь знать о романтике?" Видите ли, почти все кончали свою болтовню жалобами на отношения. Не на бедность, увечья и болезни, не на прочие сразу приходящие на ум невзгоды. Любовники, супруги, жены, чужаки, сестры - бесконечные признания в изменах и так далее. Оттого и возникал этот вопрос: мы, став священниками, вышли из круга. Едва ли прочная позиция, чтобы раздавать прописные истины, выдавая их за советы. Понимаете, Адъюнкт?
– Нечего выпить, Банашар?
Он пнул друзу кристаллов, ожидая, что они сломаются. Они не сломались. Чуть слышно выругавшись, он пошел дальше, хромая.
– Что я знал насчет романтики? Ничего. Но после многих лет выслушивания всевозможных вариаций темы, ах, кое-что стало яснее.
– А сейчас?
– Тоже, Адъюнкт. Изложить понимание любви и романтики?
– Я предпочла бы...
– Это всего лишь математическое упражнение. Романтика - перебирание возможностей, ведущих к любви - ускользающему призу. Понимаете, верно? Клянусь, вы ждете, что я буду говорить и говорить, да? Но я закончил. Конец обсуждению любви и романтики.
– В вашем описании чего-то недостает, Банашар.
– ВСЕГО недостает, Адъюнкт. Всего, что смущает и затуманивает, делая смутным по сути простое и до глупости элегантное. Или элегантно глупое, в зависимости от вашего отношения к теме.
Они пошли молча. Колонна позади беспрестанно издавала лязг и шум, но, кроме одинокого взрыва хохота, не было ничего: ни хвастливых песен, ни унылых баллад, ни споров, ни шуток. Хотя Адъюнкт задала быстрый темп, Банашар понимал: солдаты достаточно закалились и почти не обращают на трудности внимания. Такое спокойствие его нервировало.
"Надо пересечь пустыню. Холодно и совсем не так темно,
– Вы там?
– спрашивают они. А небеса не отвечают.
А я здесь иду. Смотрю вверх и спрашиваю: - Вы там?
– И голоса отвечают: - Да. Мы здесь. Просто... протяни руку".
– Тогда я был трезвым жрецом, - произнес он.
– Серьезным. Слушающим. Дающим советы.
Она мельком поглядела на него, промолчав.
Скрипач поглядел направо. К югу, шагах в сорока, голова колонны. Адъюнкт. Рядом жрец. За ними пара кулаков.
Восемь юных, едва вылезших из-под материнских юбок хундрилов шли со Скрипачом. Заметили, что он один, и стали подбираться ближе. Наверное, из любопытства. Или хотят делать что-то важное, значительное. Разведывать, охранять фланги.
Он не стал их прогонять. Слишком многие потеряли надежду, глядят уныло. Мертвые отцы, братья, матери, сестры. Огромные прорехи, в которых воет ветер. Вот они собрались, окружая его, словно он стал отдельной колонной.
Скрипач молчал - и они переняли его безмолвие, словно стали старше. Единственные звуки - шум камней под ногами, шелест мокасин, топот его сапог. И хруст со стороны колонны.
Он видел карту. Знал, что лежит впереди. "Лишь невозможное. Без воды мы никогда не покинем пустыню. Без воды все наши планы умрут здесь. И сомкнутся боги, словно шакалы, и потом явятся Старшие, и польется кровь.
Увечный Бог будет ужасно страдать - вся прежняя боль, все отчаяние покажутся ему лишь прелюдией. Они будут питаться его агонией долго, очень долго.
Твоей агонией, Падший. Ты в Колоде Драконов. Твой дом благословлен. Если нас постигнет неудача, это решение станет величайшей твоей ошибкой. Ты будешь в западне. Страдание станет твоим священным писанием и ох, сколько народу прибежит к тебе. Никому не нравится страдать в изоляции, никому не хочется страдать без смысла. Ты ответишь на эти нужды, ты сделаешь их болезнью. Тела и духа. А пытка твоей души будет длиться и длиться.
Не стану утверждать, что ты мне нравишься, Падший. Но ведь ты не просишь любви. Ни у меня, ни у Адъюнкта, ни у кого вообще. Ты всего лишь просишь нас сделать должное. Мы отвечаем: "Да". Готово дело. Но помни - мы смертные, в грядущей войне мы уязвимы - среди всех игроков мы самые уязвимые.
Может, так и надо. Может, правильно, что нам суждено стать теми, что поднимут твой стяг, Падший. И ничего не знающие историки будут писать о нас, притворяясь знатоками. Будут спорить о наших целях - о том, чего мы хотели достичь. Перевернут каждый булыжник, каждый могильный камень в поисках мотивов. Намеков на амбиции.