Увечный бог
Шрифт:
– Значит, они свободны и могут делать что хотят?
– Подозреваю. Я мало что знаю насчет Танакалиана, но по таким - если верны рассказы, что он сверг Кругхеву - малазанский суд плачет. Не верю я подобным типам. Из-за них много претерпел в прошлом. Что ж, если Танакалиан желает завести Напасть прямиком в задницу Форкрул Ассейлам, ну, пусть зажигает свой факел и бежит куда хочет.
– А что ты думаешь о летерийском принце?
– Он мне нравится. И Араникт. Надежные люди. Как я слышал в Летере, до того как его братец занял трон, Брюс был особым телохранителем императора. Не знает равных на мечах. Это говорит о нем
– А именно?
– Тот, кто подчинил себе оружие - стал мастером - всегда скромен. Я даже знаю, как он мыслит, а иногда как видит мир. Как мозги работают. Похоже, превращение в принца его мало изменило. Так что, Келиз, не беспокойся насчет летерийцев. В нужный день они будут там.
– Остается Болкандо...
– Думаю, она доверяется Брюсу. Хочет не хочет, но ничего изменить не может. К тому же, - добавил Геслер, - у нее рыжие волосы.
Келиз нахмурилась.
– Не поняла.
– Мы с Буяном фаларийцы. На Фаларах много рыжих. Могу объяснить, на что похожа Абрасталь. Горячий темперамент, расплавленное железо, но она стала матерью и научилась мудрости, пониманию, что не все в ее власти. Ей не нравится, но терпеть может. Женщин она ценит, но склонна к ревности. Что до бахвальства - это внешнее. На деле ей нужен мужик вроде меня.
Келиз задохнулась: - Она замужем! За королем!
Геслер ухмыльнулся: - Проверял, слушаешь ли. Кажется, твое внимание отсюда уплыло.
– Меня нашел один из Охотников К'эл- ты же закрылся, а Буян спит. Замечен всадник вблизи лагеря Напасти, скачет в пустыню.
– Подробнее нельзя?
– Можешь поглядеть через Охотника, Смертный Меч.
– И верно, могу. Разве нет?
– Он сосредоточился и тихо ругнулся.
– Кругхева.
– Куда...
– К Адюнкту, готов спорить. Но ей не добраться.
– Что же делать?
Геслер поскреб подбородок, развернулся кругом.
– Буян! Вставай, толстый бородатый вол!
Книга V.
Рука над судьбами
Я видел будущее, и каждый раз всё кончалось в одном и том же месте.
Не спрашивайте, что это значит. Я уже знаю. В том и проблема предвидения будущего.
Глава 14
Но есть ли смысл движения, за шагом шаг
Зачем земля ползет, сбегая из-под стоп
Зачем идем туда, где начали давным-давно
Чтобы найти все новым, странным, непростым
Кто след прожег, и долго ли страдать
Пока дождь, мягче слез, мне не погладит лоб
Пока не явится река в песчаных берегах
Над пыльным долом листья небо не затмят?
И долго ли тебе страдать, звеня в цепях
Под стягами великих целей и благих идей?
На муки я завлек тебя, за шагом шаг
Знай - это лишь проклятие сокрытого ключа
И злых желаний
Когда же мы смешаем кровь, сочась в седой земле
И лица расплывутся в день последних дней
Мы взглянем на тропу, которой годы шли
Заплакав от небытия ответов и незримых благ
Мы - члены войска истин новых, непростых
И странных.
Мы не ведаем, кто доживет
До края странствия.
Прекрасный легион,
Молю, оставь меня лежать
А сам иди, свершая солнца путь
Туда, где кружат тени в вечный день
Поставьте камень в честь ухода моего
Загадочный, без знаков
Не говорящий обо мне
Не говорящий ничего
Безлик наш легион, да будет так всегда
Безлик, как небеса...
Белые как кость бабочки огромным облаком клубились над головой. Снова и снова бурлящая масса затмевала солнце, даря благую тень, чтобы через миг ее лишить, напоминая, что в каждом даре замаскированы проклятия, что благословения можно лишиться быстрее, чем моргнешь.
Глаза кишели мухами. Баделле могла ощущать их и даже видеть в уголках глаз, покосившись. Ощущала, как они пьют слезы. Она не мешала им утолять жажду, ведь яростное ползание и жужжание навевало прохладу обожженным щекам. Тех, что садились на губы, она ела, хотя вкус был горьким, а сухие, жесткие как кожа крылышки почти невозможно было проглотить.
Осколки остались позади, с ними летели лишь бабочки и мухи. В этих двух полчищах было нечто чистое. Одно белое, другое черное. Остались лишь крайности: от неподатливой почвы под ногами до пустого неба сверху, от напора жизни до притяжения смерти, от вздоха, затаенного в груди, до дыхания, вылетающего из уст мертвого ребенка.
Мухи питались на живых, а вот бабочки ждали мертвых. Ничего промежуточного. Ничего, кроме шага, сбитых ног и алых следов, фигур бредущих и фигур падающих.
В голове звучала песнь. Баделле ощущала присутствие других - не тех, что бредут впереди и позади, но призраков. Невидимые глаза, скрытые мысли. Нетерпение, суровое желание судить. Словно само существование Змеи стало вызовом. Который нужно игнорировать. Отрицать. От которого нужно бежать.
Но она не может позволить бегства. Они не обязаны любить то, что видят. Не обязаны любить ее, или Рутта, или Хельд, или Седдика. Любого из оставшейся в живых тысячи. Пусть отскакивают от ее мыслей, от поэзии, находимой в сердце страдания, как будто для них все это не имеет смысла и значения. Не становится истиной. Пусть. Она все равно их не отпустит.
"Я правдива, как все, что вы видите. Умирающее, брошенное на произвол мира дитя. Я говорю: нет ничего более правдивого. Ничего.
Бегите, если можете. Обещаю, что буду охотиться. Вот единственное предназначение, мне остающееся. Я история, ожившая, упрямая, но проигрывающая. Я всё, о чем вы не желаете думать, набивая брюхо и утоляя жажду в уютных жилищах, окружая себя знакомыми и любящими лицами.
Но слушайте меня. Внемлите предостережению. У истории есть когти".
Седдик все еще несет свое достояние. Тащит за спиной. В мешке, сделанном из брошенных, уже не нужных одежд. Его сокровищница. Его... вещички. Зачем они ему? Что за смысл прячется в мешке? Всякие дурацкие обломки, блестящие камешки, кусочки дерева. На каждом закате он вынимает их и разглядывает... почему ей становится страшно?
Иногда он рыдает без причины. И сжимает кулаки, словно желая вбить безделушки в землю. Она поняла, что Седдик тоже не знает смысла вещичек. Но позади их не оставляет. Мешок станет его смертью.