Увертливый

Эру отнюдь не смущало громкое имя: оно дано было временем, как и название городу, по проспектам которого в дни торжеств растекались «народные массы». Днем, мелькая по дому, Эра как-то терялась из виду. Казалось, что в завихрениях воздуха исчезал даже горб. Отдыхала, расслабившись, на краю табурета, выставив сзади пучок серебристых волос и заметную выпуклость между лопаток, сблизив плечи на столько, что занимаемый телом объем казался со стороны эфемерным.

Отец Эры, Иван, родился счастливым (всё у него получалось, кипело).

За ними приехали ночью. Анна ожидала ребенка и родила уже в зоне. Ей с дочерью посчастливилось «выкарабкаться»… Не удостоенный даже могилки Иван возвратился в тот мир, из которого заглянул по ошибке.

Даже после ухода на пенсию Анна (личность также недюжинная) сохранила свой круг почитателей. У нее собирался «цвет общества». А о муже – не вспоминала… и не искала замены. После того, что случилось, на весь мужской род смотрела другими глазами, уверившись, что для женщин должна быть своя философия, ибо «мужские затеи», как бы по замыслу они ни были благостны, всякий раз почему-то вели к эшафоту.

Единственное, что для горбуньи служило отдушиной это – прогулки среди облаков – безмолвно скользящих по небу легких миров, пронизанных матовым светом и арками радуг. В долинах меж облачных гор зияли кромешные бездны, «лежали» не видимые с земли города. Сияние плывущих вершин навевало запах озона и мысли о вечной свободе. А в каждой кудели ютилась высокая нежность. Только глядя на облака, Эра могла улыбаться.

Горб накладывал отпечаток и на лицо, черты которого казались несколько большими, чем ожидалось. Но когда возникала улыбка, лицо не отталкивало, на нем еще мог отдохнуть человеческий глаз.

Имея феноменальную память, Эра могла бы похвастаться знанием многих томов наизусть, но горбунье претило выделяться на фоне других.

Облака проплывали по небу как стаи надежд. А внизу паутиною трещин лежал Эрин город, прозванный Знаменосцем эпохи.

Мать (Анна) не терпела вялых людей. Если дочь говорила невнятно, она упрекала: «Чего ты бухтишь, моя милая! Я же просила не говорить по-месопотамски!» – посторонними шуточка воспринималась, как признак семейной идиллии.

Загадочная, седая, прямая, мать обрела к концу жизни дар проповедницы: любила потолковать о вещах, которые ни во что не укладывались. Собирая гостей, она говорила: «Вселенная, – детское место жизни. Мы с космосом – из одной зародышевой клеточки! Не в этом ли – знак космической миссии человека? Впрочем, может быть не человека, не человечества даже, а того, для кого мы – только личинки. Хроники всевозможных династий, религий, формаций обусловлены так же, как всё, что творится в любом муравейнике. Жизнь поколения – крошечное звено в бесконечной цепи. А судьба одной жизни – грань кристаллика инея, покрывающего это звено. Вот почему человеческий взгляд на себя, на Вселенную представляется нам и чудовищно жалким… и вместе с тем поражающим неожиданной широтою и дерзостью».

Эти складные речи не претендовали на роль откровений и, будучи сродни заклинаниям, могли нравиться разве что из чувства ущербности или протеста.

Эра почти не знала мужчин, хотя и бесчувственной себя не считала. Она не просто влюблялась, – молча, сходила с ума. Ее опыт, однако, был ничтожен и горек. На улицах, около винных «источников» мужчины еще попадались, но последнее время знакомые семьи обходились без них, словно выдуман новый способ зачатия. А до старости в основном доживали старухи и масса каких-то бесполых.

У Эры была своя тайна: она имела ребенка. В ушах до сих пор звучал его крик. Он должен был стать ее сыном. Однако не стал. На долю горбуньи выпала роль бессловесной служанки. По дому было много хлопот, например, подготовка к приходу гостей, их обслуживание и уборка за ними.

Гостями были разные люди: от южных цыган до членов-корреспондентов наук. «Чтобы не нарушать впечатления» видом своим, в белом платье подобная привидению, Эра таилась на кухне за стеклянною дверью, прислушиваясь к материнским словам, дарующим свет утешения истосковавшимся душам: «Похоже, что, умирая, человек „упаковывается“ в „зерно“, в „клетку“ смысла, а остальное – тленная ткань, шелуха!» – убеждала Анна, энергически встряхивая седой головой «одуванчика». Слышавшие о ее судьбе, восхищались: «Какая она молодец! Просто прелесть, что за старуха!»

«Но ведь должен когда-нибудь произойти и обратный процесс – распаковки… – вещал звонкий голос, – не „воскрешение мертвых“, а что-то подобно переносу с матрицы… Вот вам, товарищи, и „бессмертие душ“!»

Белые облака, представляясь горбунье уплывающей родиной, исчезали за горизонтом, оставляя сизую дымку и ощущение брошенности. Но больше всего Эру терзал детский плач. Она принимала его, как горе, само по себе в чистом виде, как взрыв сумасшедшей беды… И готова была бежать: защищать, успокаивать, как бросаются, сломя голову, выносить из огня.

Она знала, что родила мальчугана, ибо помнила его крошечные гениталии. Они показались ей восхитительными. Но Анна сказала: «Девочка моя, ты больна. Мы не сможем с тобой довести его до ума. Зачем обрекать малышку на горе?» И сына отдали в «надежные руки».

За последнее время Эра все чаще слышала плачь. Она готова была на все, только бы отвести от ребенка беду. Самым горьким было сознание, что она никогда его не увидит и не сможет его защитить. Уже прошло много лет, но для нее он по-прежнему оставался младенцем.

Как-то вечером, когда мать, провожая гостей, выходила на улицу из подъезда, Эра стояла возле распахнутого на кухне окна. Поискав дочь глазами, Анна махнула рукой. Эра вяло ответила и придвинула стул. С трудом взойдя на сидение, – помахала опять. Но никто уже не глядел в ее сторону: люди шли к остановке. Усиливаясь, как в резонаторе между рядами домов, внизу звенел молодой голос матери:

«Человек (порождение невероятных стечений) не исчезает и „на круги своя“ не возвращается, а, выйдя из „зоны обмена веществ“, живет много ярче. Останутся все. До предельного насыщения мира. А самое главное с нами начнется потом!»