Увертливый
Шрифт:
Белобрысый только услышал, как хлопнула дверь.
Пете, действительно, было пора. Время шло к ужину, а до этого он наметил себе осмотреть теплоход – весь, от капитанского мостика до машинного отделения. «Вибрируя», он проникал повсюду, даже туда, куда посторонним вход запрещен. Кроме кают, палуб, трюмов и мостиков судно имело ресторан, кинозал и салон для отдыха с весьма скромненькой библиотечкой. Наконец, пригласили на ужин. В ресторане было уютно. Играла тихая музыка. Прилично одетые уже немолодые люди знакомились, улыбаясь друг другу. Ужин был вкусным. Но спиртного не было даже в буфете. Галкин снова
А потом началась сказка.
Галкин облюбовал переднюю палубу. Теплоход был таким длинным, что шум двигателей сюда почти не достигал. Слева и справа, метрах в пятнадцати, темнели кусты и кроны деревьев. Оттуда, постепенно усиливаясь, доносилось соловьиное пение. Зажигались первые звезды, и, казалось, что это они струили дивные переливы. На чистом небе только в самом зените висело одинокое перистое облачко. Петя как будто летел в коридоре над призрачной гладью сквозь чарующую ночную симфонию туда, где расплавилось солнце, и алое небо сливалось с алыми водами.
И тогда он понял: если природное явление или пейзаж, так же как лицо человека, описать еще можно, то впечатление от того, другого и третьего, то есть саму красоту, нет никакой возможности выразить. Красота – это оторопь в храме природы среди звезд и соловьиного пения, где душа оказывается алтарем, вместившем вселенную. Попробовав сформулировать красоту, Галкин почувствовал, что слова делают мысль вязкой, неуклюжей, и зачастую искажают ее. Ему было стыдно от бессилия слов. Но разве это его вина?
Послышался шорох. Галкин по запаху догадался, кто – за спиной, и, «пропеллером» отлетев на несколько метров, освещенный закатом замер, на месте. Белобрысый повернулся к нему, держа в руке нож, но неожиданно задрожал и, бухнувшись на колени, заплакал, запричитал: «Ой, прости ты меня неразумного! Не губи мою душу! Подскажи, что мне делать!»
«Встань!» – сказал Петя.
– Не встану! Убей меня лучше! Не хочу больше жить! Все обрыдло! Сил моих нет!
«Вижу, – молвил Петя сурово. – И все-таки встань!»
Белобрысый поднялся.
– Брось нож в канал!
Белобрысый, выполнил приказание. Послышался всплеск.
– Возвращайся в каюту, ложись и усни!
Подобно сомнамбуле, парень поплелся в каюту. Галкин оставался на палубе пока впереди не погасла последняя светлая полоса.
Что-то в нем изменилось. Чего-то в нем стало больше. Не физической силы, не увертливости тела. Словно красота, пронизав его, добавила веры в себя, и увертливости воли. Он будто стал старше. Это не значило, что в один миг и навсегда Галкин стал внушительным, прозорливым и мудрым. Так не бывает. Но бывает иначе, когда человек вдруг становится князем, даже, если угодно, Господом одного, отдельно взятого, ломтика времени.
Когда Петя вернулся в каюту, там горел свет. Белобрысый храпел, разбросавшись поверх одеяла, только сбросив кроссовки. Галкин включил вентилятор, убирая запах носков и спиртного, а, заодно, приглушая храп. Выключив свет и раздевшись, он свернулся под одеялом и мгновенно уснул.
Проснулся, когда совсем рассвело. Белобрысый продолжал храпеть. Галкин сделал пробежку, пофыркал под душем, оделся. Было как раз время завтрака. Петя
Петя решил ускорить ход событий, тем более, что главное впечатление плавания было уже позади. Что-то подсказывало, что оно уже не повторится, и надо спешить к главной цели поездки.
У входа в ресторан Петя остановил старшего по круизу, соврал ему, что получил из Москвы звонок и теперь должен сойти в Калязине, чтобы срочно вернуться. Старшему было все равно. Он только попросил написать заявление, указав номер каюты.
Галкин вернулся к себе и взял чемодан. Сосед продолжал храпеть.
7.
Сойдя на берег, Петя не стал возвращаться в Москву, а добирался с пересадками по железной дороге до конечного пункта маршрута. Как бы там ни было, но к вечеру этого дня Галкин был уже в Санкт-Петербурге. Сразу на «Московском вокзале» купил в предварительной кассе билет в столицу и снял койку в комнате отдыха. Сдал в камеру хранения чемоданчик. Зашел в буфет закусить. Купил путеводитель по городу. Прогулялся по «Невскому» до Адмиралтейства. Прошелся по набережной до Зимней Канавки. Завернул на Дворцовую площадь, через арку Главного штаба вернулся на «Невский», а по нему – на вокзал.
В комнате отдыха было шесть коек. Горел синий свет. Кто-то спал. Кого-то еще не было. Люди приходили, стараясь не шуметь, раздевались, ложились. Галкин чувствовал себя здесь спокойно, почти, как в казарме. Он не хотел строить планы на завтра: все осложнялось делом, из-за которого он и выбрал первоначально столь долгий водный маршрут в Санкт-Петербург. Дело было такого сорта, что от одной мысли о нем Галкина прошибал пот. Поэтому, засыпая, он решил, что завтра им заниматься не будет, иначе ему не заснуть.
Утром, позавтракав, он сел на экскурсионный автобус, отправлявшийся в Петергоф. Было начало весны, и фонтаны еще не включали. Позолоченные фигуры без водяных струй выглядели не то, чтобы сиротливо, а как-то не при деле. Петя осмотрел парк, домик Петра и вернулся в город. Хотелось чуда, и он пошел в Эрмитаж. «Чудо» заняло весь оставшийся день и все силы без остатка так, что и на третий день с утра он решил никуда не ходить, а сел на вокзале в автобус с обзорной экскурсией. Однако, на обратном пути попросил, чтобы высадили поближе к Русскому Музею. Если Эрмитаж он воспринял, как безбрежное море, в котором легко утонуть, Русский музей был воспринят, как солидное приложение к «Третьяковке», или как некий лиман, который, при желании, можно перейти в брод. Впрочем, он не считал себя ценителем живописи, полагая, что многое здесь зависит от моды. Но, чтобы иметь право судить, нужна не только возможность сравнивать, необходимо хотя бы наличие тех для кого-то суждения ваши, не лишены смысла.