Увертливый
Шрифт:
Мать умерла под утро, не приходя в сознание. Сиделки помогли и с похоронами, и с заупокойной трапезой, где кроме них, собственно, никого и не было. Казалось, именно теперь он должен был, по настоящему, ощутить одиночество. Но этого не случилось. Так же, как после смерти отца, кроме жалости, он к родителям ничего не испытывал. Первый раз после армии он вспомнил о Бульбе. Этого сержанта (годом старше его самого) он ценил выше, чем отца с матерью. «Как у Лермонтова, – ухмыльнулся Галкин – „Слуга царю – отец солдату“.» «Разве можно сопоставлять эти вещи?» – корил он себя. Но должен был признать, что от Тараса менее, чем за год, взял больше, чем от родителей. У него теперь не было человека ближе. Ему не хватало Тараса. Но он не решился
Продолжая тренироваться, Петр был по-прежнему в хорошей физической форме, не очень вязавшейся с профессией библиотекаря. Но менять ее пока что не собирался.
Больше того, если раньше считал этот выбор случайным, продиктованным поиском легких путей, то теперь говорил просто: «Судьба». Сказать, что после армии он стал больше читать, значило, ничего не сказать. Он изголодался по книгам, полковая библиотечка не могла удовлетворить даже самых ничтожных потребностей. А теперь, как он сам выражался: «Пустили козла в огород». Он читал не только книги, но и то, что написано о них. Его интересовали: история, как предмет, человеческие чувства, человеческие отношения. Он увлекался мистикой живописью, театральным искусством (одно время посещал драматический кружок), пристрастился к музыке, и все-таки больше всего его влекли книги. Заметив эту страсть, пожилая начальница однажды сказала: «Вам бы дальше учиться». Занятый библиотечной работой (а работал он споро, четко, с душой), Галкин ответил коротко, чуть ли ни грубо: «Не хочу тратить время». «Как вам угодно». – отозвалась женщина, пожимая плечами.
Он полагал, что по сравнению со здешними полусонными барышнями он имел уже опыт. Ему, однако, претило выделяться из «массы», хотя, имея феноменальную память, он мог бы похвастаться знанием многих томов наизусть. В библиотеке он слыл «справочным бюро» и не только для своих сотрудников. За справками к нему обращались по телефону и из центральной библиотеки района. Ему ничего не стоило продиктовать целую цитату, с указанием фолианта, главы и страницы.
У него даже был свой собственный критерий значимости библиотеки в зависимости от того, есть или нет в ее фонде книга Жана Жака Руссо «Исповедь».
Чего он не любил в литературе, так это когда в ней пытаются навязывать мнение. Нередко грань между ложным и истинным – едва уловима. Петя и сам не прочь был пофантазировать, навыдумывать и, шутя или полушутя высказаться. Такие упражнения развивают и того, кто слушает и того, кто высказывается. Невероятные перипетии мысли ведут к нестандартным решениям. Мысль, высказанная легко, предлагает задуматься и сделать собственную оценку. Но если вещают серьезно, внушают непререкаемым тоном, если предупреждают, что возражения не принимаются, – не хочется верить и в «дважды два – четыре».
Во время путча, в августе девяносто первого, Галкин ушел с работы (читателей почти не было), бродил по Москве, всматривался в лица людей, собравшихся у «Белого дома», в растерянные глаза танкистов, выглядывавших из открытых водительских люков.
Жалко было многострадальной России, но именно армия отняла у него остатки патриотизма. Его поразили бездомные офицеры. Галкин, читавший Лермонтова, Толстого и Куприна, знал, что русское офицерство всегда было гордостью нации. Держава, унизившая защитников, была обречена. Ему все равно было, какой «на дворе» строй. Его родиной была литература. И тут он оставался патриотом.
По улице, лязгая, ревя и дымя, как бычье стадо с подожженными хвостами, неслась колонна обезумевших танков, готовая на полной скорости въехать в толпу, стоящую на пути. Так уже было и в Венгрии и в Чехословакии. Ужас парализовал волю. Крики застыли в глотках. Мостовая вот-вот окрасится кровью, искромсанных тел. «В режиме пропеллера» взлетев на броню головной машины, Галкин спрыгнул в люк на колени водителя и дернул рычаг. Машина взревела и перед самой толпой, кроша асфальт, развернулась на одной гусенице. Обвоняв улицу, она замерла, преграждая путь остальным. Петя спрыгнул с брони, растворился в толпе и… вернулся в библиотеку.
Пожилая начальница сказала с усмешкой: «А я думала, вы у „Белого дома“. Говорят, там такое творится! Такое творится! Впрочем, забыла, вам не резон „тратить время“?»
«Так точно!» – подтвердил Галкин.
«Шальные деньги» были давно истрачены. Одно время Галкин даже подумывал, не наняться ль в какую-нибудь контору охранником. Но не хотелось ломать привычный ход жизни. К тому же не верилось, что его могут взять: внешний облик бедного интеллигента мало вязался с образом Ильи Муромца. Петя не решался искать дополнительных «средств к существованию». В те времена это было еще не очень-то принято. Большинство довольствовалось тем, что есть. Тем более, что он был один, а много ли одному нужно.
3.
Однажды, возле библиотеки он встретил бывшую коллегу, с которой работал в первые месяцы после армии. «Слушай, Петь, – сказала она, – я ведь здесь не случайно. Специально ждала, когда выйдешь». И рассказала, что у нее есть знакомая молодая девица, которая приглядела его и хотела бы с ним познакомиться. Галкин был удивлен и польщен, услышав, что кто-то может его «приглядеть». Он и сам заглядывался на девушек, но не очень это в себе поощрял. Его мучили страх и томление перед женским телом. Но больше всего он боялся, что тяготение к женщинам, при его способностях, может превратить его в настоящего дьявола: он ведь не знает преград и в состоянии среди белого дня сделать с женщиной все, что захочет, да так, что никто, включая и жертву, не успеет опомниться.
Но оставалось еще «его чудо» – опыт небесного блаженства, который хотелось если не повторить, то хотя бы сымитировать с другой женщиной. Другого варианта не было. В этом желании проглядывало нечто не вполне естественное. Вспоминая о «Чуде» он чувствовал себя несчастным больным, лишенным какого-то важного витамина. Он стремился к женскому телу, именно к телу, в тайне рассчитывая переболеть.
В тот же вечер встретился он с Галиной (так звали девицу). Они разгуливали по бульварам и рассказывали друг другу о себе. Ее биография была короткой и простенькой: отец пил и бил мать, муж – пьет и бьет ее, ребенок – дебил. Сама работает горничной в третьеразрядной гостинице. Галина не верила, что он работает библиотекарем: «Вы так прилично одеты!» Говорил в основном он. Ему было, что сказать. Она умела слушать молча, затаив дыхание, и это вдохновляло его. Галина привела его на свою любимую укромную скамеечку в зеленом углу парка, и продолжала в сумерках слушать, глядя на него пульсирующими зрачками красивых глаз. Внимая его речам, она спокойно закинула руку ему на плечо и прижалась к нему. «Женщины любят ушами» – вспомнил он и замолчал. «Ну, ну, продолжай». – теребила она. Они незаметно перешли на «ты». В очередную паузу, когда уже совсем стемнело, она спросила: «Можно я тебя поцелую?» Он смутился, она поцеловала и сказала: «У меня еще не было такого, как ты». В нем забрезжило романтическое чувство и ему не хотелось думать о том, что у нее – муж и, вероятно, были другие мужчины, и, скорее всего, каждому она говорила: «У меня еще не было такого, как ты.»
Потом она сообщила, что завтра – ее дежурство, и можно встретиться в гостинице – в свободном номере (она все устроит). «Я попрошу ужин из ресторана. Возьми только денег, оплатить заказ» (она назвала сумму).
Встретив вечером у входа в гостиницу, Галина провела его черной лестницей на третий этаж в неубранный одноместный номер – узкую комнату, где едва умещались кровать с прикроватной тумбочкой и маленький столик с парою стульев. Туалет – в конце коридора. Душ – на другом этаже.