Увеселительная прогулка
Шрифт:
— Прекрати! — сказала Сильвия.
— Я только пересказываю, что говорил этот тип.
— А меня это не интересует.
— Тебя вообще не интересует моя жизнь.
— Ну хорошо, продолжай.
— Так вот, сказал этот псих, сперва надо сунуть швейцару двадцать марок, чтобы он открыл тебе дверь. И не вздумай произносить слово «бордель», ты должен сказать: «Пожалуйста, четвертый этаж, пансион». Он отвезет тебя в лифте на четвертый этаж. Другого такого заведения небось на всем свете не сыщешь. Не иначе как в этой квартире раньше жил Ротшильд. Или какой-нибудь князь. Комнат там нет, все сплошь одни салоны. Потолки лепные, персидские ковры, вертящиеся кресла; в каждом салоне — бар. Рюмка виски — десять марок. Можешь
— Оливер!
— Так ведь это он говорит, не я. Честное слово. Я только передаю.
— Незачем повторять все эти гадости.
— Ну, сажусь я, значит, в такое вертящееся кресло (это мне все тот псих рассказывает), а они уже тут как тут, куколки, плывут себе мимо, прямо манекенщицы на показе мод, не девочки — сказка, старше двадцати пяти нет ни одной. Я говорю; «Вон с той черненькой я бы выпил шампанского». А она: пошли, мол, в комнату. Я говорю: «Зачем? Здесь так уютно». — «Но в комнате мы будем одни», — говорит она. «Ну тогда пошли», — отвечаю, а сам злюсь, что она так напирает. И только я встал, другая несет шампанское, ну, я опять сажусь, черненькая садится тоже, мы выпиваем по бокалу шампанского, и тут она говорит: «Пойдем, дорогой». А я все никак не возьму в толк, почему это непременно надо уходить отсюда? Но ихних порядков я не знаю, так что встаю и иду к ней в комнату. Не успел я хорошенько закрыть за собой дверь, как является еще одна с шампанским. Я говорю: «У меня там, в салоне, осталось шампанское, вы мне принесите ту бутылку», а она отвечает, что, мол, та бутылка на потом, «а здесь, в комнате, вам тоже нужно шампанское, или, может, вы хотите виски?» — «Господи, — говорю, — кто же это пьет столько шампанского?» — «Пить не обязательно, — говорит черненькая, — главное — уплатить», а я говорю: «Ну и обдираловка». — «Не злись, — говорит она, — и давай сто марок». — «Какие еще сто марок?» — «Те, что причитаются мне». Тут я прикидываю: семьдесят марок в салоне, семьдесят плюс сто — здесь, в комнате, — итого: двести сорок… Она говорит: «Если ты хочешь, чтобы я тебя раздела, это будет стоить дороже», а я говорю: «Мне и так хорошо, давай пить шампанское», но она спрашивает: «Ты что, неспособен? Или у тебя еще что неладно?» Я ей опять: «Да брось ты, мне и так хорошо, давай пить шампанское, я вас, лахудры вы этакие, всех люблю, я ваш друг». — «Это очень мило с твоей стороны, — говорит она. — Тогда я тебе кое-что покажу». Тут она открывает дверь в коридор и кого-то зовет. В комнате появляется еще одна особа — блондинка, и опять приносят шампанское, — «семьдесят марок, пожалуйста», а пока я плачу, обе раздеваются, блондинка говорит: гони сто марок. Я, конечно, не спорю, выкладываю сто марок, а что они там вытворяют друг с дружкой — меня не интересует. Я поворачиваюсь вместе с креслом к ним спиной — я же не извращенец какой-нибудь, просто мне все осточертело, а когда эта возня кончилась, встаю и говорю: «Шампанское тащите мне в салон, я его здесь не оставлю». Сижу, значит, в салоне, дую шампанское, и вдруг какая-то пожилая дама говорит: «Извините, сударь, мы закрываем, уже пять часов…»
Сильвия посмотрела Оливеру в глаза, он выдержал ее взгляд. Она спросила:
— Зачем ты мне рассказываешь все эти бредни?
— Жалко мне этого психа, — ответил Оливер.
— Почему тебе его жалко?
— Трудно ему в атом мире.
— Почему ты так решил?
— Когда он идет к своей девчонке, она требует, чтобы он вел ее в концерт, в театр, в ресторан, она любит вкусно поесть и приятно провести время…
— Ну и что? — спросила Сильвия.
— Но он-то хочет заниматься любовью. А она говорит: «Что ты меня сразу тащишь в постель, неужели я только на это и годна?..»
Сильвия молча встала и собрала посуду.
— У вас с отцом тоже так? — спросил Оливер.
— Иди-ка к себе в комнату и садись за уроки.
— Ладно, — сказал Оливер и, уже стоя в дверях, прибавил: — Я был в домике с девчонкой…
17 августа, 21 час
КАБИНЕТ ЭПШТЕЙНА В РЕДАКЦИИ «МИТТАГБЛАТТА». ЗАСЕДАНИЕ РЕДКОЛЛЕГИИ
— Что нового на политической арене? — спросил Эпштейн.
Хойссер, заведующий внешнеполитическим отделом, Ответил:
— Ничего. Завтра в Париже продолжатся переговоры между американцами и северовьетнамцами. По-моему, туда надо кого-нибудь послать. Ведь в Париже у нас еще не было своего корреспондента.
— Нет, — сказал Эпштейн. — Никого мы туда посылать не будем. Сообщения информационных агентств вполне надежны. Переговоры ведутся при закрытых дверях. Журналистам за них не проникнуть.
— И все же мне кажется, — возразил Хойссер, что кому-нибудь надо поехать в Париж. Каждая уважающая себя газета имеет в Париже собственного корреспондента.
— Хватит, — отрезал Эпштейн. — Я уже сказал, в Париж мы никого посылать не будем. Снеситесь с ЮПИ. Что еще?
— Во Вьетнаме без перемен.
Кремер, заведующий отделом культуры, сказал:
— Сегодня я случайно разговорился по телефону с одним издательским редактором в Праге — его фамилия Гайек. Там в ближайшее время ожидаются события. В коммунистической партии…
— Ну и что? — спросил Эпштейн.
— Предлагаю послать кого-нибудь в Прагу.
— Поддерживайте связь с этим Гайеком. Если в Праге действительно что-то произойдет, мы еще успеем послать туда своего человека.
— Но я полагаю, — возразил Кремер, — что мы должны направить туда нашего сотрудника как можно скорее — завтра или послезавтра.
— Я не намерен попусту тратить деньги, — заявил Эпштейн.
— Если в Праге станет жарко, они могут закрыть границы, не дать виз… — настаивал Кремер.
— Не теряйте связи с вашим Гайеком. Что еще?
Хойссер заметил, как бы между прочим:
— Берлин, Франкфурт и Бонн. Там у нас тоже никого нет.
— Что в экономике?
Цоллингер ответил:
— Англия не сдается. Вильсон намерен снова начать переговоры с де Голлем.
— Не стоит выеденного яйца, — сказал Эпштейн. Больше ничего?
— Национальный банк собирается обновить оборудование эмиссионного банка…
— Как это понимать?
— Это когда…
— Для наших читателей это важно?
— Не знаю. Для читателей «Нойе цюрхер цайтунг» это было бы важно.
— Но вы работаете в редакции «Миттагблатта», — заметил Эпштейн.
— Информацию об этом надо поместить.
— О’кей. Что имеет сообщить отдел новостей?
Клейнгейнц, заведующий отделом новостей, перебирал толстую пачку телеграмм.
— Боюсь, что нам опять придется выезжать на сердце.
— Разве другого ничего нет?
— Блайберг чувствует себя хорошо. Сегодня ему впервые разрешили встать. На три минуты. Профессор Барнард…
— И кроме этого, ничего?
— Как вам сказать. Прошлой ночью в Бернских Альпах разбились трое немецких парней. Насмерть.
— Опять на северном склоне Эйгера?
— Да ничего подобного, — сказал Клейнгейнц, — эта троица Весь вечер пьянствовала в Интерлакене, около полуночи они подцепили трех девиц и поехали кататься на машине…
— Куда?
— Я записал.
— И что же?
— По дороге им захотелось помочиться.
— Всем троим сразу?
— По-видимому.
— А девицы?
— По-видимому, остались в машине.
— Так где, почему и как они разбились?
— Было темно. Небо — все в тучах, и ни единого фонаря. Один из парней подошел к обочине дороги — в темноте он не разглядел, что там обрыв, каменоломня, ограды в этом месте не оказалось, черт его знает почему. Так вот, он шагнул к краю — и вдруг раздался крик. Тут подбежал второй, тоже пьяный, и сразу сорвался, а потом и третий…