Увеселительная прогулка
Шрифт:
— А по-вашему, лучше, чтобы они в шестнадцать, семнадцать, да хоть бы и в восемнадцать лет принесли в подоле ребенка?
— Разве они живут уже с мужчинами?
— Живут или не живут — я не знаю. Но я им сказал: вы уже взрослые и пусть у вас не будет страха перед этим делом, только не всякого к себе подпускайте.
— Вот это правильно.
— Моя жена, конечно, смотрит на это иначе. Она ведь из Женевы. Кальвин.
— Чем тебе не нравится Кальвин?
— Этот реформатор! Молись и трудись. Лишь бы не пользоваться жизнью. Поэтому в Женеве самые богатые банкиры.
— Благодаря Кальвину?
— Молись и трудись! Куда же тогда девать деньги?
— Ага! Но ты счастлив со своей женой?
— Да, пожалуй. Я над этим не задумываюсь. Прожив двадцать пять лет…
— И вдруг такой удар!
— Девчонка объявится. Может, ей вздумалось заглянуть в какой-нибудь погребок, к битлам, — ведь молодежь теперь просто помешана на всей этой ерунде — бит-ритмы, экстаз, полет души и тому подобное.
— Смотри-ка, а ты, оказывается, разбираешься. Молодец…
— Когда есть дети…
— И что они там делают, в этих погребках?
— Вот я как раз и хочу сказать: может, ей дали там ЛСД, гашиш или еще какую-нибудь гадость и теперь она в трансе…
— Но ты не должен смотреть на это сквозь пальцы!
— Разумеется, я с этим покончу. Само собой. Но бороться против этого трудно. То есть бороться, понятно, можно. Можно наорать и запретить. Только потом неизвестно, откуда берутся девки-кликуши и парни-дебоширы.
— Должен тебе сказать — ты мне все больше нравишься. Я уверен, ты мог бы помочь и мне.
— Может, и мог бы, — ответил Кауц. — Ну так что же — вы окончательно решили продать магазин?
— Я этого не говорил…
— А Клара, ваша жена?
— Я же тебе объяснял, что взялся за дело не с того конца. У меня нет ни малейших шансов. Виноват кругом я один. Придется выкладывать денежки.
— Клара уличила вас в измене? Есть свидетели?
— В изменах, дорогой мой!
— Значит, ей удалось это доказать?
— Да зачем? Я сам признался. Неоднократно и при свидетелях. Мол, спал с другими бабами сто двадцать раз.
— Прихвастнули немножко?
— По правде говоря… Карло, повтори джин с тоником!
— Мне не надо, — сказал Кауц.
— По правде говоря…
— Понимаю.
— Ни черта ты не понимаешь. И Клара тоже не понимает. И ее адвокат не понимает. И я сам не понимаю.
— Но я-то понял. Я же не Клара. Между нами, мужчинами, господин Голь: вы вообще ни с одной не спали, кроме Клары?
— Но мог бы…
— Да, да…
— Что это еще за «да, да»? Может, тебе нужны доказательства? Вот, пожалуйста, номер телефона одной бабы. Позвони и скажи, что я заеду к ней через часок. Сам почувствуешь по голосу, как она в меня влюблена.
— Я и не сомневаюсь.
— Но магазин-то, магазин на его нынешний уровень поднял я, и никто другой, — сказал Эрвин Голь. — До меня он не мог прокормить одну Клару. Дневная выручка — от ста до ста пятидесяти франков. Считай сам: разница между закупочной и продажной ценой, без вычета расходов, всего тридцать восемь — сорок процентов. Ха-ха!
— А теперь?
— В три раза больше. Но магазин — собственность Клары, ее приданое.
— Это еще ничего не значит.
— Ты не знаешь Клары.
— Подумайте хорошенько. Если вы продадите магазин, сколько вы за него получите?
— Трудно сказать.
— Деньги имеют цену, только когда они в обороте.
— Это я и сам всегда говорю.
— То есть когда они вложены в дело.
— Это и мне известно.
— Сколько с вас требует ваша жена?
— Господи помилуй, мне вовсе не обязательно продавать. Но Клара хочет, чтобы я взял и выдал ей восемьдесят тысяч чистоганом. А такую сумму я не могу изъять из капитала. Это крах. Выходит, надо продавать.
— Даром я ничего не делаю, господин Голь. Дело есть дело, а шнапс есть шнапс.
— Если ты мне поможешь, в обиде не будешь.
— Цену назначаю я.
— Понятно.
— Так вот: Клара сбавляет свои претензии до шестидесяти тысяч. Частная фирма преобразуется в акционерное общество. Клара оставляет свою долю в деле. В виде акций. В зависимости от прибыли ежегодно будут выплачиваться дивиденды — не ниже десяти процентов. Кроме того, Клара получит ренту. Размер ее мы установим позднее.
— Великолепно. А что, если Клара упрется?
— Я ей объясню, что на жалкие шестьдесят тысяч она ничего не построит. Самое большее через два года у нее от них ничего не останется. Девальвация и тому подобное.
— Но ведь я, — сказал Голь, — я-то вообще не имею права ликвидировать дело.
— Почему?
— Я был под следствием за ложное объявление о неплатежеспособности. Хотя я ни одной души не обманул. Все только по глупости.
— А если я поручусь за вас своим безупречным именем?
— Было бы здорово!
— Но повторяю еще раз: ради Христа я ничего не делаю.
— Я… я предлагаю тебе треть своей доли.
Кауц не ответил.
— Разве это плохое предложение?
Кауц сказал:
— Идемте к моему адвокату и составим договор.
— Карло, счет! — крикнул Эрвин Голь.
19 августа, вскоре после 16 часов
КВАРТИРА ВИЛЛИ КАУЦА
— Моя фамилия Зайлер, — представился Зайлер, — а это мой коллега Лауренц, наш фотограф, вернее, один из наших фотографов. Как я вам уже говорил по телефону, мы из редакции «Миттагблатта».