Увеселительная прогулка
Шрифт:
— В газетах все время называли другое имя — Рут. И кроме того, я обещала Оливеру молчать. Я поняла все, только когда познакомилась с тобой… Ведь я несколько раз звонила Зайлеру, я просила его, разберитесь хорошенько… Но ты же знаешь Зайлера! Он не хотел ничего менять в своем очерке…
— Так ты считаешь, что Рут жива?
— Я считаю, что Оливер ни с Рут, ни с Юдит…
— Но?
— Никаких «но». Возможно, что та Юдит, которую любит Оливер, и утонула…
— Кажется, я понемногу начинаю понимать, — промолвил Эпштейн.
— Оливер сказал мне еще кое-что — ты, наверно, только сегодня сможешь это понять.
— Что же?
— Он сказал: ведь правда, такая женщина, как ты, любила бы меня и без увеселительных прогулок на собственной
— Оливер так сказал?
— И еще он сказал: я-то слишком молод, но мой папа очень похож на меня. Ты могла бы любить его, если бы он не был главным редактором, не имел собственного дома, машины и всего прочего?
— И что ты ответила?
— Сам видишь, — сказала Ирэн.
Эпштейн повернулся на узкой кровати, включил проигрыватель, поставил новую пластинку битлов и стал тихонько подпевать:
When I’m sixty-four, When I get older losing my hair, many years from now. Will you still be sending me a Valentine birthday greetings bottle of wine? If I’d been out till quarter to three would you lock the door, will you still need me, will you still feed me, when I’m sixty-four. You’ll be older too, and if you say the word I could stay with you… [13]13
Ирэн заснула в его объятиях, прежде чем затихли последние звуки песни.
ЭПИЛОГ
Вторая судебная инстанция, рассмотрев в кассационном порядке дело Оливера Эпштейна, обвиняемого в том, что он изнасиловал и убил Рут Кауц, а тело ее бросил в озеро, вынесла ему оправдательный приговор. Суд счел имеющиеся улики недостаточными для осуждения обвиняемого. «Миттагблатт» известил об этом своих читателей заметкой в семь строк.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Роман Вальтера Диггельмана заканчивается как будто бы благополучно: на последней его странице мы узнаем, что кассационный суд второй инстанции выносит по делу Оливера Эпштейна оправдательный приговор. Долгая и запутанная история, составившая одну из главных сюжетных линий «Увеселительной прогулки», приходит, таким образом, к завершению, какого и требует непосредственное нравственное чувство читателя, давно понявшего уже, что ни в каком убийстве Оливер не повинен. Справедливость восстановлена.
Но если это и так, то только в данном пункте: это единственно отрадный из финалов романа. Все остальные способны утешить куда меньше.
Действительно, необратимой и сокрушительной неудачей оборачивается попытка главного героя романа Герберта Эпштейна превратить редактируемую им «тиражную» газету хотя бы в какое-то подобие порядочного и серьезного издания. Мало того, что ему приходится уйти, — во главе газеты становится Зайлер, тот самый Зайлер, мастер «кровавых сенсаций», прожженный бульварный журналист, усилиями которого и было состряпано на страницах «Миттагблатта» дело Оливера. Мало и этого — ко всему прочему еще и бывшие сотрудники Эпштейна, столь искренне и горячо заверявшее его в своей поддержке, предают его тотчас же, как только он уходит из газеты. Тем самым преподав ему наглядный урок, что полагаться в окружающем мире на честь, порядочность и человеческое благородство — слишком дорогостоящая иллюзия…
Как карточный домик, рушится и семейный очаг Эпштейна. От него уходит жена, которой он отдал семнадцать лет искренней любви, и уход этот лишь обнажает призрачность тех оснований, на которых был построен их брак и в надежность которых Эпштейн так долго и упорно верил.
А судьба исчезнувшей и так и не отозвавшейся Рут Кауц? Можно предположить, что ничего страшного с ней не произошло и что она в самом деле просто убежала из дому, как об этом и сговаривалась однажды с Оливером. Однако нетрудно понять и то, что в этих «ничего страшного» и «просто убежала» тоже утешительного мало. За ними — душевный слом юного существа, не вынесшего жизни в семье, о нравственном климате которой можно составить себе достаточное представление по одному только знакомству с отцом Рут, Вилли Кауцем, понаблюдав, как спокойно и расчетливо наживается он на несчастье собственной семьи.
Да наконец, даже и Оливер, счастливчик Оливер, несколько запоздало, но все же облагодетельствованный кассационной справедливостью кантонального суда, — отпущенный на вольную волю, каким выйдет он из своего чистого и даже комфортабельного заключения, доведшего его, однако, до душевной болезни? Как сложится дальнейшая судьба этого подростка, с детства травмированного неблагополучием в семье, ненавидящего лицемерный мир взрослых, увозимого теперь от своей скандальной славы куда-то в Англию и успевшего уже — в шестнадцать лет! — похоронить свою первую, какую ни есть, но любовь?..
Похоже, что никаких радужных надежд на этот счет автор романа не питает. Похоже, что и вообще он смотрит на мир, в котором живут его герои, без всяких обнадеживающих иллюзий. Вот почему, когда под самый занавес он выводит вдруг на сцену романа некую почти идеальную Ирэн и награждает своего побитого героя ее любовью — той самой Любовью, о которой тот мог только мечтать, — финал этот можно толковать как угодно, но только не в том смысле, что его потребовала сама действительность. Скорее это напоминает отчаянный жест человека, изверившегося в естественном торжестве справедливости и не удержавшегося от соблазна хоть частичку этой справедливости сотворить самому, своей личной писательской волей. Увы, утешительный характер этой идиллии настолько очевиден, что при всем нашем желании порадоваться за Эпштейна сцена эта производит прямо обратное впечатление и, разумеется, никак не утоляет нашу наивно-нетерпеливую читательскую жажду непременного возмездия злу и награды добродетели, — жажду, которая не так уж, если вдуматься, и наивна…
Но зато нельзя не признать, что отнюдь не остается без удовлетворения в этом романе та, другая, куда более настоятельная читательская наша потребность, которая жаждет непременной итоговой ясности в понимании происшедшего. На этот счет Вальтер Диггельман вполне сознает свою писательскую ответственность и даже специально обозначает в романе свои позиции. Речь идет о сцене, когда Сильвия обсуждает с мужем известный роман западногерманского писателя Носсака, героиня которого то уходит от своего мужа, то возвращается к нему, то снова уходит и т. п. Как ми помним, Сильвии весьма импонирует, что, как ей кажется, ни автор, ни его героиня не знают, почему она так поступает. Эпштейн же по этому поводу замечает: «Если эта баба не знает, почему она выкидывает такие идиотские номера, уж автор-то должен был бы знать».