Увеселительная прогулка
Шрифт:
— Разумеется, надо одернуть коллег, если видишь, что они делают глупости.
— Не надо забывать, что позднее могут потребоваться доказательства.
— Разумеется.
— Не надо забывать, что ваш долг — наблюдать и за вашими начальниками.
— Было бы просто непорядочно одергивать только коллег твоего же уровня.
— У вас и в самом деле хватило бы гражданского мужества докладывать мне, скажем, и о некоторых вещах, касающихся главного редактора?
— Если вы этого действительно хотите — безусловно.
— Вы правда еще слишком молоды, но…
— Но что, господин директор?
— Мне кажется, у вас есть все данные для заместителя главного редактора. Как вы думаете?
— Откровенно говоря, я просто ошеломлен.
— Вы даже покраснели. Это свидетельствует в вашу пользу!
— Вы это серьезно?
— Эпштейн уходит.
— Собственно, меня это не так уж и удивляет.
— Мне безумно жаль его отпускать, но удержать его я не могу.
— Уход жены совершенно доконал его.
— Да, трагическая ситуация.
— Семнадцать лет, господин директор, и все, кто их знал, были убеждены, что это счастливейшая пара на свете.
— А история с Оливером? — напомнил фон Кенель.
— И это еще, — согласился Клейнгейнц.
— Что ж, тут ни вы, ни я ничем помочь не можем.
Фон Кенель встал. Клейнгейнц вскочил.
— Я полагаю, вы не станете разглашать содержание нашей беседы?
— Само собой разумеется.
— О вашем повышении будет объявлено перед Новым годом. Конечно, это отразится и на вашем жалованье, кроме того, вы будете получать также долю прибыли от газеты.
— Большое, большое спасибо, господин директор.
— И будьте внимательны к Эпштейну, он в этом нуждается.
— Конечно, господин директор!
Клейнгейнц ушел, а фон Кенель вызвал секретаршу.
— Запишите, пожалуйста, что перед Новым годом мы должны пересмотреть договор с Клейнгейнцем. Заместитель главного редактора и прочее.
Секретарша записала.
— Остальных вы примете прямо сейчас? — спросила она.
— Кого это — остальных?
— Из «Миттагблатта»… Вы мне велели…
Фон Кенель махнул рукой, не дав ей договорить.
— Уже не требуется. В этой лавочке теперь полный порядок, и по логике вещей там уже ничего разладиться не может. Позвоните Зайлеру и скажите ему, что все о’кей!
— Только и сказать: все о’кей?
— Зайлер в курсе дела.
15 декабря, 20 часов
СТОЛОВАЯ В КВАРТИРЕ ПРОКУРОРА ПО ДЕЛАМ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ ДОКТОРА ЛУТЦА
— Господа психиатры с каждым годом все больше наглеют, — заявил Лутц, не переставая наблюдать за тем, что делают его жена и сын.
— Похоже, — откликнулся Петер, — что психиатры опрокинули все твои расчеты.
Листая акт психиатрического обследования Оливера Эпштейна, Лутц сказал:
— Двести тридцать страниц…
— Его оправдают? — спросил Петер.
— Мы не позволим этим ученым пачкунам помыкать нами.
— Ты всегда злишься, если кто-то оказывается образованнее тебя.
Лутц, сделав вид, что не слышит слов сына, начал читать вслух:
— «В деле Оливера Эпштейна по-прежнему отсутствует основная улика, подтверждающая факт убийства, — труп. Кроме того, пока что единственный свидетель происшествия излагает самые различные версии, а в результате психиатрической экспертизы ни одна из этих версий не представляется очевидной и достаточно вероятной. Если исходить из того, что убийство Рут Кауц действительно было совершено Оливером Эпштейном, то возникает вопрос, не является ли описание происшедшего, данное им при аресте, наиболее правдоподобным и не следует ли принять его за достаточно вероятное. На основании найденных туфель следует считать установленным тот факт, что Оливер Эпштейн виделся с Рут Кауц. Если допустить, что он овладел ею в той или иной мере насильственным или каким-либо другим предосудительным способом, то можно принять первую его версию, согласно которой он хотел устранить единственного свидетеля, чтобы не навлечь на себя неприятностей. Это весьма распространенный мотив, как у взрослых, так и у несовершеннолетних преступников. В логику подобных рассуждений и мотиваций укладывалось бы тогда и то, что он стремился уничтожить все следы и спрятать труп так, чтобы его практически нельзя было найти. Все это было бы последовательно и не противоречило бы той разумности, каковую обнаружил Оливер как при психиатрической экспертизе, так и при других обстоятельствах».
— Словно под твою диктовку писалось, — заметил Петер, пока Лутц сморкался.
— Это еще цветочки, ягодки впереди, — сказал Лутц и стал читать дальше: — «Если допустить, что все произошло именно таким образом, то спрашивается, почему же тогда Оливер не рассчитал и последующие свои действия столь же продуманно и тонко. Времени у него было достаточно. Прибытия полиции он мог дождаться дома. Мог спокойно все отрицать. Его беседы с редактором „Миттагблатта“ Зайлером и с товарищами по гимназии вполне можно квалифицировать как пустую болтовню, обычную для мальчиков этого возраста. Его ум и фантазия позволили бы ему разыграть роль человека, ни в чем не повинного и ничего не ведающего. В этой связи следует также отметить, что Оливер Эпштейн проявил незаурядный талант в сочинении различных версий. Зачем же ему понадобилось сочинять именно такую версию, в которой он выступает как убийца?»
— Потому что только он один знает, что он не убивал, — заключил Петер. — Это же логично.
— Это глупо, — возразил Лутц.
— Нет, логично. Ему просто доставляло удовольствие водить вас всех за нос.
— «Психиатрическое обследование установило, — продолжал Лутц, — что Оливер Эпштейн отличается редкой восприимчивостью и внушаемостью. По этой причине мы не знаем и, по-видимому, никогда не сумеем выяснить, в какой мере первый полицейский протокол содержал непосредственные высказывания самого Оливера и в какой мере эти нормальные психологические мотивации были внушены ему вопросами полицейского. Не представляется возможным выяснить это прежде всего потому, что сам Оливер не в состоянии сообщить по данному поводу удовлетворительных сведений, а также по той причине, что ведущему допрос очень трудно избежать наводящих вопросов или оценить их, как таковые. Обладая немалым опытом в этой области, мы постоянно отмечали, что каждая возникшая у нас гипотеза немедленно находила подтверждение у Оливера, как ни старались мы избегать наводящих вопросов. Поэтому вполне допустимо, что как будто бы правдоподобная первая версия исходит вовсе не от Оливера…» От кого же еще она, черт возьми, может исходить? — возмутился Лутц, а жена спросила:
— С каких это пор ты позволяешь себе ругаться?
— «Хотя легче всего бывает задним числом критиковать меры, принятые другими, и хотя мы вовсе не утверждаем, что сами сумели бы все предусмотреть, мы тем не менее считаем: при розыске Оливера Эпштейна было бы правильнее дать строжайшее указание о том, чтобы юноша был задержан и без всяких допросов и заявлений препровожден в соответствующие инстанции.
Таким образом, вероятно, удалось бы в значительной мере избежать путаницы и иметь на сегодняшний день гораздо более ясную картину. Поскольку, работая с детьми и с подростками, приходится принимать в расчет их повышенную внушаемость, было бы целесообразно в трудных случаях рекомендовать, чтобы подозреваемые лица не допрашивались в обычных полицейских участках…»
— Эти господа ко всему еще позволяют себе критиковать нашу полицию. Завтра в своей обвинительной речи я этот пункт отклоню как не относящийся к делу, а потому несущественный, — заявил Лутц и продолжал чтение: — «Таким образом, в деле Оливера Эпштейна имеются два различных круга мотиваций. Один — это мотивация его возможного преступного деяния в отношении Рут Кауц, другой — мотивация его странного и противоречивого поведения с момента ареста. Мотивом для признания можно считать потребность в мести родителям, в первую очередь — матери. Записи допросов Оливера за время заключения как будто подтверждают наличие этого мотива. Однако следует оговорить, что эта потребность в мести отнюдь не объясняет его стремления к сочинению фантастических историй. Одна из этих историй — та, которую прокурор по делам несовершеннолетних с самого начала счел истинной, — могла бы вполне удовлетворить даже самую сильную жажду мести. Успех в этом случае был бы вернее и определеннее. Оливеру надо было только описать преступление, если таковое имело место, так, как оно было совершено, и одним этим он причинил бы своим родителям достаточно забот и горя. Отсюда вывод: мы должны допустить наличие еще одного мотива — мотива самоутверждения. Оливеру доставляло большое удовольствие, что в газетах печатают о нем самые невероятные вещи. Возможно, он хотел приобрести известность, прославиться. Но тогда закономерен вопрос; почему же он тем не менее пытался уничтожить следы якобы совершенного им преступления? Он бы мог воспользоваться общей тревогой, вызванной исчезновением Рут Кауц, и разыграть из себя крупного преступника — для этой роли он, по всей видимости, нашел бы в себе необходимые данные.