Увеселительная прогулка
Шрифт:
Однако на одном по крайней мере он стоит все-таки весьма твердо и никак не хочет согласиться ни со своим героем, ни с его наставниками. Он против такой свободы секса, которая освобождает, отделяет его от любви. Потому-то он и не забывает поиронизировать над своим героем всякий раз, как только тот пытается осуществить обратное; и стоит, например, Эпштейну торжественно продекламировать: «Госпожа Эпштейн вправе спать с другими мужчинами», как автор тут же непременно заставит его добавить: «У господина Эпштейна есть к ней лишь одна-единственная просьба: он не хотел бы об этом знать». В самом деле, что же вы так непоследовательны, дорогой господин Эпштейн? Если уж секс не затрагивает любви и вы сами поощряете свою жену к развлечениям, то почему же и не порадоваться вместе с ней ее удачам, почему вы не хотите слышать об этом? Неизжитые предрассудки?..
Конечно, при всей правомерности такой иронии логика Диггельмана выглядит здесь все же не очень убедительной, и его вызов притязаниям «сексуальной революции» отдает некоторым простодушием. Он как бы хочет сказать, что любовь неистребима, что она всегда, хотя бы в зародыше, присутствует в сексе, неотделима от него, так же как и он от нее. А потому, кажется Диггельману, и та свобода «чистого» секса, которую проповедует «сексуальная революция» и которую безуспешно пытаются осуществить его герои, в сущности, невозможна.
Что ж, что верно, то верно: его герои действительно не способны к такому отделению. Пока Эпштейн любит Сильвию, никакая другая женщина, как выясняется, ему не нужна. Да и Оливер мучается потому, что ищет в отношениях с Рут не развлечения, а любви.
Но что из этого? У них это так, у других может быть совсем по-другому. Увы, человечность — не врожденное качество, дети, попавшие к животным и воспитанные ими, вырастают, как известно, животными, а не людьми, и в них ничто человеческое не пробуждается. К сожалению, человека действительно можно воспитать даже и так (все зависит от условий), что он и знать не будет ни о какой любви.
И все же именно здесь, обращаясь к судьбе любви в условиях «свободы секса», Вальтер Диггельман нащупывает ту единственную позицию, с которой действительно должны рассматриваться и оцениваться притязания так называемой «сексуальной революции». Ибо именно здесь он ближе всего, пожалуй, подходит к пониманию того, что притязания эти должны рассматриваться не в их отношении к «естественной природе» человека с ее якобы врожденными и неистребимыми нравственными устремлениями, а на уровне социальном. На уровне тех важнейших потребностей человека как общественного существа, которые рождают мир человеческой духовности, реализуются в творчестве человеческой культуры и утверждают свою ценностную значимость для человека лишь в акте свободного нравственного выбора — в акте признания безусловной нравственной цели и безусловного смысла человеческой жизни. И именно на этом уровне «сексуальная» тематика романа обнаруживает свое внутреннее сопряжение со всеми остальными важнейшими его тематическими линиями.
В самом деле, о чем, собственно, этот роман? Конечно же, не о том только, какую роль сыграла взаимная супружеская свобода от «патриархальной верности» в крушении брака Эпштейна и Сильвии, или насколько показательны для швейцарских подростков отношения, подобные отношениям между Оливером и Рут. Это роман о том, и даже раньше всего о том, как ради коммерческого успеха какой-нибудь бульварной газеты вполне может быть состряпано фальшивое и грязное дело, сломлена судьба ни в чем не повинного мальчишки. О том, что «настоящий тираж» обеспечивается в этом мире, увы, не гуманными идеями и не серьезностью проблем, затрагиваемых на печатных страницах, а кровавыми сенсациями, низкопробной рекламой, обилием щекочущей нервы жестокости или секса и всякого рода бодряческими «полезными советами» о способах достижения «успеха» в жизни. Это роман о том, как, едва зародившись, любовь, даже самая юная и самая страстная, спешит подсчитать в уме, хорошо ли она будет оплачена, и о том, как, погибая в слезах и муках, она не забывает все же обеспечить себе приличное существование. О том, какая связь существует между неподкупной совестью судьи или прокурора и возможностью продвижения его по служебной лестнице, и о том, как легко навести нужный порядок в какой-нибудь фрондирующей «лавочке» вроде «Миттагблатта» при помощи не таких уж больших расходов.
Словом, это роман о той низкой, ползучей, тупой и хищной в своей тупости стихии потребительского отношения к жизни, которая торжествует на всех уровнях современного буржуазного миропорядка и составляет его самый массовый и самый важный нравственно-психологический фундамент. Именно эта социально-психологическая реальность, именно эта грубая жажда потребительского «присвоения» жизни, образующая самое ядро буржуазности, привлекает к себе главное внимание автора в этом романе, именно она становится здесь той главной мишенью, которую он постоянно высматривает и, можно сказать, непрерывно «обстреливает», с редкостным упорством отыскивая ее в самых различных и несхожих, как будто бы содержательных пластах изображаемого мира. Он застает эту стихию в виде безликого и всесильного большого бизнеса и в образе индивида, готового ради наживы чуть ли не заложить душу дьяволу; он распознает ее присутствие на кухне кантонального полицейского, выжимающего из пойманного парнишки признания, способные обеспечить удачливому детективу славную карьеру, и фиксирует миазмы ее дыхания в супружеской спальне респектабельного буржуазного особняка. Он всматривается в самые разнообразные ее лики, сопоставляет самые разные уровни человеческой психологии, до которых она добирается. Но в любом ее облике и на любом уровне ее проявления он видит, в сущности, одно и то же: человеческое убожество, пустоту, духовное ничтожество тех, кого эта стихия затронула и подчинила себе, в каких бы формах это подчинение ни выражалось. Он обнажает это ничтожество не только в случаях, столь явных и почти гротескных, как Вилли Кауц или Зайлер; он заставляет пройти через ту же погоню за успехом даже и главного своего героя Герберта Эпштейна — пройти, чтобы в конце концов понять, что жизнь слишком коротка, чтобы можно было растрачивать ее на столь сомнительные затеи. И признать, что такая жизнь — жизнь, воспринимаемая как потребление всякого рода жизненных утех, добыть которые — главная забота и призвание человека; жизнь, стремящаяся к тому, чтобы превратиться, в идеале, в сплошную «увеселительную прогулку» по Земле в пределах отпущенного судьбой срока, — такая жизнь бездуховна, бессмысленна и недостойна человека. Да это и не жизнь человека — это жизнь биологической особи, знающей лишь самый низший уровень существования и не ведающей действительного человеческого вкуса жизни — вкуса творчества, самоотдачи, бескорыстия любви и радости дарения, высоты духовного подвига, победы над эгоистически потребительским началом своей природы и счастья человеческой солидарности и братства.
Именно об этом, как можно думать, и намерен рассказать в своей будущей книге Герберт Эпштейн — книге, которую он хочет написать для Оливера, чтобы тот не повторил его ошибок.
И именно об этом написан роман Вальтера Диггельмана — роман острокритического социального пафоса, роман-приговор современному «обществу потребления», роман, обвиняющий это общество в самой его социально-нравственной сути — в его жизненных идеалах и установках. Роман о том, «как ничтожны и жалки все эти честолюбцы и охотники за счастьем», если использовать итоговую формулу Эпштейна. Роман об убожестве и никчемности жизни, когда она — лишь потребление.
Но что же такое и есть «сексуальная революция», если не еще одна массированная и мощная атака на человечность со стороны этой бездуховной, тупой, примитивной стихии гедонистического потребительства? Что это такое, если не попытка отнять у человеческой культуры, всегда противостоящей потребительскому эгоцентризму «естественного» индивида, еще одну важнейшую сферу жизни, отдать ее на откуп чистому «удовольствию», превратить ее в средство насыщения голой чувственности, слегка прикрытой маскарадным костюмом мнимой «антибуржуазности», «свободы» и «раскованности» «естественной природы» человека?
Нет, все не так просто и безобидно, как это представляется порой некоторым прекраснодушным наблюдателям процесса, именуемого «сексуальной революцией». И когда услужливая «научная сексология» с медицинскими «фактами» в руках начинает доказывать, что в период полового созревания волевое подавление «естественных половых инстинктов» ведет к нервным расстройствам, угнетенности и т. д. и т. п., вследствие чего разумнее разрешить «современным аксельрантам и аксельранткам» свободно реализовать друг с другом свои влечения, речь идет не просто об отмене неких «ханжеских» и «устаревших» моральных «запретов», совершенно якобы не соответствующих действительной природе человека, природе его полового чувства. Речь идет как раз о том, что считать такой «действительной природой» человека и насколько человечески «естественно» видеть в проблеме полового чувства только проблему развлечения.
Вот почему, когда Вальтер Диггельман встает на защиту любви, которую хотят отделить от секса и от которой хотят отделить секс, это вовсе не патриархальная сентиментальность, а беспокойство трезвого и наблюдательного человека, чувствующего, что речь идет о вещах слишком серьезных. И вот почему его обращение к проблемам, связанным с так называемой «сексуальной революцией», вовсе не выглядит в его романе чем-то инородным на фоне его непосредственно социальной проблематики. Напротив, все линии, романа сплетаются в нем, как мы видели, в единый смысловой и эмоциональный узел. И в этом, несомненно, одна из главных удач этой книги, по всему «фронту» своей образности страстно протестующей против потребительской примитивизации человеческой жизни и страстно отстаивающей ту старую, как мир, но ныне, как никогда, может быть, актуальную истину, что жизнь — это не увеселительная прогулка, а ответственное и серьезное нравственное дело, и только тогда и потому она и прекрасна и радостна.