Увеселительная прогулка
Шрифт:
Следовательно, противоречия, хотя, пожалуй, уже и не столь разительные, все же не устраняются. И мы вынуждены выдвинуть еще одну гипотезу: Оливер и сам толком не знает, что произошло».
Лутц рассмеялся.
— Замечательный способ обелить преступника, — сказал он и продолжал чтение: — «Если эта точка зрения правильна, то многое легко поддается объяснению. Из потребности в самоутверждении и жажды мести он вознамерился, в связи с исчезновением Рут Кауц, разыграть некую роль. К тому же он хотел, чтобы в его россказни поверили, и, кроме того, стремился удовлетворить любопытство тех, кто его допрашивал. В результате он принялся рассказывать и расписывать всевозможные истории, в чем допрашивающие, особенно прокурор по делам несовершеннолетних, оказали ему значительную и чреватую опасными последствиями помощь. Приведем здесь высказывание Оливера, которое он неоднократно повторял в ходе обследования: „Их прямо распирало от желания узнать все подробности“»…
— Ну это уж верх бесстыдства, — вскипел Лутц. — Терпеть такое
— Не кричи, пожалуйста, — остановила его госпожа Лутц, а Петер сказал:
— Ты ведь счастлив, что Оливер совершил то, что охотно совершил бы ты сам.
— Ты что говоришь?
— Признайся, папа, ничто так не возвышает, как сознание, что перед тобой преступник, заместитель.
— Это верно, что ты решил не заниматься дальше юриспруденцией?
— Я буду заниматься дальше юриспруденцией, а кроме того, еще медициной и психиатрией.
— Ты что, намерен еще десять лет за мой счет…
— Намерен. Намерен также стать защитником по уголовным делам, и никем иным.
— Он же только позлить тебя хочет, — сказала госпожа Лутц. — И что ты вечно наскакиваешь на Петера?
Лутц снова начал читать:
— «Если в памяти Оливера и сохранились следы происшедшего, то они через некоторое время настолько смешались с его фантазиями, что вскоре он уже не мог отличить вымысел от правды. Этим, пожалуй, объясняется, почему один день он сообщал какую-либо подробность как абсолютно достоверную, а на следующий с полной убежденностью опровергал свое показание. Так что за весьма короткий срок он изложил немало всевозможных историй, даже историю про девушку-иностранку. Оливер уже несколько месяцев практически находится в изоляции. Это положение для него неприятно. Теперь он знает, что всем этим обязан своему поведению, своим россказням и попыткам ввести нас в заблуждение. И теперь он без конца повторяет, что действительно хотел бы сказать правду, что ничего так сильно не хочет. При этом он сделал весьма интересное и важное заявление, а именно что все свои истории он рассказывал прежде всего потому, что надеялся таким путем доискаться правды. Этот мотив хорошо известен в психиатрии. Напомним для примера поэта Гёльдерлина, который говорил „о безумном усилии обрести разум…“. Оливер неоднократно, а особенно часто в последние несколько недель говорил нам: он знает — что-то неладно, и это что-то настойчиво пытается вспомнить, но никак не может и оттого испытывает крайне мучительное чувство.
На основании всего вышеизложенного, мы, нижеподписавшиеся эксперты, со всей добросовестностью и компетентностью можем сделать следующее заключение о физическом, умственном и душевном состоянии Оливера Эпштейна, 1952 года рождения:
1. Оливер Эпштейн страдает значительными психическими и нервными нарушениями.
2. Природные умственные способности Оливера Эпштейна хорошие.
3. О природном темпераменте и характере судить трудно. Оливер всегда был боязлив, особенно он боялся того, что рано потеряет родителей.
4. Весьма вероятно, что Оливер Эпштейн имеет какое-то касательство к исчезновению Рут Кауц. Возможно, что Оливер Эпштейн, согласно одной из его версий, убил Рут Кауц. Но возможно также, что причиной смерти Рут Кауц был несчастный случай. Возможно даже, что Рут Кауц жива.
5. Что касается так называемого признания Оливера Эпштейна, то его приходится считать совершенно ненадежным, и на сегодняшний день мы не видим решительно никакой возможности внести ясность в эту темную историю…» И на такую дребедень, — заключил Лутц, — государство выбрасывает десятки тысяч франков.
— На месте Оливера я бы потребовал, чтобы тебя и судей тоже подвергли психиатрическому обследованию… — сказал Петер.
— Пойду спать, — заявил Лутц, — завтра мне надо быть в форме.
— Мне его правда очень жалко, — сказала госпожа Лутц.
— Его оправдают, — успокоил ее Петер.
— Честно говоря, меня бы тоже больше устроил оправдательный приговор, — признался Лутц.
— Что ты сказал?
— Ты мне, конечно, не поверишь, но это так — от всего этого мне что-то не по себе.
— Так ты же можешь потребовать оправдания, — заметил Петер.
— Этого никто бы не понял… — вздохнул Лутц.
18 декабря
КРЕМЕР, КОММЕНТАТОР «МИТТАГБЛАТТА», ПИШЕТ:
«Не хлебом единым жив человек. Для того чтобы существовать, ему необходимы также вдохновляющие его истории. Он не может без них обойтись, и, если история его собственной жизни недостаточно занятна, увлекательна и насыщенна, он обращается к чужим. Так, например, он с удовольствием читает жизнеописания знаменитых людей, в том числе генералов и государственных мужей. С восторгом и содроганием читает он историю жизни Рудольфа Гесса, последнего коменданта Освенцима, читает биографию Мартина Лютера и Наполеона, Черчилля и Мартина Лютера Кинга. Человек без собственной истории все равно что человек без лица. У кого нет истории — тот пустое место. А пустое место пустым и останется. Поэтому у каждого есть своя история, поэтому каждый придумывает себе историю. Например, когда человек поступает на работу. Эту историю называют curriculum vitae [10] .
Жажда историй у человека огромна. Существуют истории о боге и дьяволе, о ведьмах и святых. Ибо и тот, кто сулит миру спасение, не может обойтись без историй. История о непорочном зачатии и о рождении в хлеву, история о том, как тысячи людей были накормлены пятью хлебами, история о воскрешении мертвых, о распятии и вознесении. История о вознесении самая полезная из всех. Ибо теперь наконец сын божий восседает рядом с отцом и никогда уже больше не изгонит торговцев из храма.
У шлюх, сутенеров, воров и убийц тоже есть свои истории. Истории для судей. Истории о тяжелом детстве, о родителях, которые разошлись, и так далее.
Оливер Эпштейн придумал для своих судей не одну историю. Все они захватывающе интересны. Но судьи сошлись на одной. Потому что судьи могут воспользоваться только одной историей. И она должна по возможности иметь настоящий конец. Если в конце истории умирает человек, это всегда хорошо. Ибо смерть — это единственно убедительный конец. И потому судьи Оливера остановились на истории об убийстве девушки. Десять лет тюрьмы для несовершеннолетних — плата за эту историю, плата, которую не в состоянии были бы внести и сами судьи. Почему же они требуют ее от ребенка?»
10
Жизнеописание, биография (лат.).
Вечером Зайлер прочитал редакторам статью Кремера.
— У кого-нибудь есть возражения? — спросил он.
Все молчали.
— Статья не пойдет, — заявил Зайлер.
Клейнгейнц заметил:
— Мысли, по-моему, неплохие.
— Господа, — сказал Зайлер, — суд вынес приговор. Приговор, который отвечает чувству справедливости широких слоев населения.
— И все же, — возразил Клейнгейнц, — и все же труп до сих пор не найден, пропавшая девушка, возможно, жива…
— Дело не в этом, — ответил Зайлер. — Дело в том, и только в том, что мы, я подчеркиваю, наша газета не должна оскорблять чувства читателей. Что касается меня, то парнишку Эпштейна мне жалко, шутка сказать: шестнадцать лет и уже убийца, но я пользуюсь случаем, чтобы еще раз повторить: кто хочет делать ходкую бульварную газету, обязан строго разграничивать свое личное мнение и мнение, которое призвана выражать подобная газета. Нет сомнения, мы протестовали бы против этого приговора, если бы речь шла о сыне бедных родителей. Но речь идет о сыне человека, которого, пусть и не совсем справедливо, все же причисляют к богатым, к «более чем благополучным». И вы, господа, должны в таком случае спросить себя, как же будет реагировать на наш комментарий большинство читателей. Наши читатели — это простые люди. Сложные процессы им непонятны. Они любят недвусмысленные решения. Их правовое чувство имеет ветхозаветные корни: око за око, зуб за зуб. Жертва — девушка из бедной семьи. Следовательно, жертве большинство наших читателей сочувствует. Они знают среду бедных людей. Преступнику они не сочувствуют. Если мы выступим в защиту преступника, мы сразу услышим; бедняков казнят, а богачей отпускают на волю. Итак, господа, как бы мы ни крутили, ни вертели, даже если бы мы сами были убеждены в невиновности Оливера, заявить об этом прямо мы бы не могли. Не сейчас. Не так громко. И не так четко. Я не буду возражать, если, скажем, господин Клейнгейнц напишет короткий комментарий на эту тему, в таком примерно духе: «Несмотря на это, мы прекрасно понимаем, как трудно было судьям решить это дело… тайна до конца не раскрыта… однако, полагаясь на здравый смысл…» и так далее… Ведь верно же — такой тон позволит нам в любой момент сделать поворот, если потом, паче чаяния, возникнут какие-либо неожиданности. Вы меня поняли?
Присутствующие закивали. Опять они поздно засиделись; заведующие отделами думали о том, что уже пора сдавать полосы в набор, что впереди — отдых, и никто не хотел опаздывать, потому что любое опоздание, в конце концов, записывалось на их счет, а приговор суда им все равно не изменить.
25 декабря, незадолго до полуночи
«КАЗА БЬЯНКА» В БЕЗАЦИО
— Я так устала, — проговорила Ирэн, — а никак не засну.
— И не надо, — ответил Эпштейн, — ты просто полежи. Мы можем разговаривать, а можем и помолчать. Если хочешь, я поставлю какую-нибудь пластинку. Что бы ты хотела? Здесь масса пластинок, можно послушать «Славянские танцы» Дворжака, а хочешь, я поставлю Эдит Пиаф или битлов… Есть еще «Роллинг стоунс»…
— Почему я здесь?
Эпштейн включил проигрыватель и поставил пластинку битлов.
— В последние два года Оливер слушал почти только бит-музыку, — сказал он. — Я забрал все его пластинки.