Увидеть Хозяина
Шрифт:
Я ждал крови, весь напрягшись. Мне случалось видеть кровь, много крови. Но я должен был приготовиться.
Выяснилось, что зря.
Каждый тяжелый удар меча, страшно рассекающий темную, дурно пахнущую одежду на этих гибких, сильных телах, производил очень странное действие.
Тела просто исчезали. Раздавался гулкий хлопок, взлетал клуб очень вонючего, серного, тошнотворного дыма, и на пол мягко рушилась груда грязного тряпья, лязгая и звякая металлическими бляшками, пряжками, лезвиями ножей и стволами оружия.
Еще, наверное, целых три или даже четыре секунды все мы стояли неподвижно, каждый сохраняя последнюю боевую позу: все – на полусогнутых ногах, Ланселот и Лестер – со стволами наизготовку, Святослав и Като – вытянув мечи перед собой, и я, со своим бесполезным ножиком, с ощущением внезапно хлынувшего в глаза горячего пота.
Больше нас никто не трогал.
– Куда теперь? – вполголоса проговорил Като.
– Мой
И, не сказав более ни слова, мы почти в тех же позах, пригибаясь, все в том же порядке – Ланселот и Лестер, я, Като и Святослав – побежали прямо вперед, в глубину этого таинственного и неприятно пахнущего то ли ангара, то ли холла.
Мне уже представлялось, что бежать мы так будем долго, очень долго, преодолевая неведомые пространства, спускаясь и поднимаясь по незнакомым лестницам. Я так ясно это увидел, что даже почувствовал разочарование, когда мы уперлись в дальнюю стену зала (я назвал его про себя вестибюлем). В этой дальней стене не было такого количества дверей и проходов, как в тех, что оставались по сторонам от нас. В этой стене, облицованной черным искристым камнем, была только одна дверь. Дверь лифта. И возле двери была только одна кнопка, общепонятно обозначенная «вверх».
– Станем подниматься? – спросил Дик. – Или тут поищем?
– Одного анга живым бы взять, – пробормотал Ланселот. – Расспросили бы…
Позади нас, в глубине вестибюля – там, где мы только что прошли – раздавались сдавленные выкрики, из коридора в коридор перебегали неясные длинноногие тени. Где-то что-то отрывисто звенело и гудело. В общем, у ангов объявили тревогу. Длинноногих теней было много. Очень много. Я думаю, они по-прежнему не видели нас, но пытаться захватить одного из них в этой деловито организующейся, быстро прочесывающей тенями пройденное нами помещение полутьме было рискованно, слишком рискованно.
– Я вызову лифт, – тихо сказал я и нажал на кнопку.
Над дверью, над массивной, аспидно-черной в этой полутьме каменной притолокой, нарочито грубо вырубленной из камня, зажглось табло, показывающее положение лифта. Мы были в самом низу, а лифт шел с самого верха, и шел он медленно, очень медленно. Еще бы: я вспомнил, что над нами – множество этажей, сотни метров могучих каменных построек, трехсотметровые стены и полукилометровые башни, а мы еще и находились ниже уровня земли.
– Есть немного времени, – пробормотал Ланселот и посмотрел на меня (вместо того, чтобы звать меня по настоящему имени, подумал я: он еще утром, у мельницы, попросил всех не называть меня вслух по настоящему имени, и никого – кроме меня – это не удивляло, и Като даже пробормотал что-то вроде «и верно, ведь имя дает немалую власть»). – Ты сможешь прикрыть одновременно себя, их троих и меня? Я вот в эту ближнюю дверь… Мне нужен только один из гоблинов, понимаешь?
Откуда я знал, кого, как и сколько я смогу прикрывать? Ланселот своим характерным боевым шагом – согнувшись, едва ли не вприсядку – быстро-быстро направился к последней в череде освещенных и неосвещенных дверей в левой от нас стене вестибюля, за которой было какое-то озаренное голубоватым и красноватым светом каких-то приборов и экранов помещение. Я побежал за ним на подгибающихся ногах: здорово я отвык от физических нагрузок в последние два года, и на вторые сутки бесконечной пешей ходьбы с элементами спортивного ориентирования, особенно по контрасту с размеренными недолгими прогулками по вечернему Белграду, казались мне каким-то бесконечным кроссом – я опять вспомнил тот злополучный кросс в армии. На ходу я усиленно думал, что гоблины не видят Дика, не видят меня, не видят Като и Святослава, а главное – не видят нашего Робин Гуда, который своими странными скользящими шагами уже уходил в полуосвещенную дверь, и мне пришлось наддать, чтобы только увидеть внутри, что это какой-то пост или диспетчерская, там много горящих и мигающих красным предупредительных транспарантов, на всех экранах мечутся, прочесывая помещения, длинноногие тени, а три-четыре таких же длинноногих – выше нас! – щелкают переключателями и клавишами, как настоящие люди, если не обращать внимания на длинные уши и красные, тускло светящиеся глаза; Робин-Ланселот на бегу еще сильнее наклонился, выхватывая из правого сапога здоровенное, широкое, изогнутое к концу лезвие, живо напомнившее мне штык-нож израильских коммандос, который нам показывали еще до армии – на военной кафедре в универе. И тут зеленовато-розовое свечение, исходившее из дальней части этого помещения, которое я из-за неприятной полутьмы не мог рассмотреть в подробностях, усилилось, я почти увидел лица ангов (а не только глаза), но тут их лица стали отворачиваться от нас туда, откуда исходило это свечение, стремительно меняющее цвет на зелено-желтый –
– Опасно! Проникновение! Здесь кто-то есть! На шаре желтый сигнал!
Тогда Ланселот ударил ножом, раз и другой, хлопнуло, зазвенело что-то по полу, оглушительно завоняло серой, и свет стал ярче, меняя цвет на зеленовато-оранжевый, и, каюсь, я утратил контроль на секунду. Ланселот ударил опять, и опять хлопнуло, но один из них, огромный, выше меня, лица я не видел, потому что отскочил назад и он оказался спиной к оранжевому свечению, даже красных глаз его не было видно против света, – бросился к выходу, то есть на меня, а скорее всего – именно на меня, потому что я помнил про Дика, двух воинов и Ланселота, но забыл про себя, и тут я неловко, окостеневшей от ужаса рукой ткнул прямо в его черное лицо своим ножиком, он остановился и согнулся, зажимая лицо руками, и тогда Ланселот, обернувшись, попытался схватить его, потому что этот оставался один, но тот с ужасающим проворством боком кинулся на Ланселота, мгновенно вцепившись одной из своих черных лап ему в шею, и Ланселот опять ударил его своим здоровенным ножом, и сам отшатнулся и закашлялся от невыносимой серной вони.
– Не вышло, – сказал он мне. – Не даются они так просто. – Я увидел, что Ланселот сжимает левой рукой локоть правой. – Порезали меня маленько. Смотри-ка, какая штука.
Тут я наконец увидел, что именно так чудесно светилось в конце комнаты: все зеленые составляющие в его мягком сиянии исчезли, и в его круглом, таком изящном, таком совершенном теле нежно горел ровный оранжевый тон. Оно было небольшое, размером с крупную сливу, но идеально круглое и бросающее такие ясные блики, какие я никогда не видел ни в каком стекле и даже в хрустале, хотя я не мог поверить, что этот чудесный, такой привлекательный – или привлекающий? – шар может быть чем-то иным, кроме хрусталя, ведь алмазов такого размера и такой чистой воды не бывает. Он лежал в специальном углублении узкого, пустого, видимо – специально для него сделанного стеллажа. Я протянул к нему руку, Ланселот начал было говорить что-то предупреждающее, но я уже взял его – он был одновременно холодный и теплый, довольно увесистый, и очень приятный на ощупь, и я поднес его к глазам, чтобы посмотреть, что там так светится, и тут он сверкнул чистым, ясным оранжевым светом.
Я отвел его от лица – он снова притух, и только глубоко в его толще светился отблеск. Я поднес его к лицу Ланселота, и шар снова разгорелся оранжевым.
– Это мы возьмем с собой, – сказал я наконец.
– Какой-то древний и очень сильный артефакт, – пробормотал Робин Худ, не сводя глаз с шара. – Я слышал о таких, думал – сказки это все. Правда, говорят, у Хозяина много сказочных вещей. Отойди к дверям, брат, я тут пошалю немного.
Я выбежал обратно в вестибюль, с наслаждением стараясь продышаться после серной вони, а Ланселот с порога несколько раз выстрелил назад, по экранам и сигнальным табло, и после нескольких мертвенно-синих и слепяще-белых вспышек там, внутри, совсем потемнело.
Анги пока еще не подходили близко к лифту, но они постепенно подтягивались в нашу часть вестибюля, перебегая все ближе и ближе, да и хлопки, вспышки и внезапная темнота в их диспетчерской, или на посту, или что там у них было в той комнате слева, не могли не навести их на мысль, что эпицентр тревоги находится где-то здесь. Но лифт уже приближался, и, пока Святослав и Като, выставив мечи, напряженно ждали приближения врага, а я из-за их спин настойчиво, до головокружения думал, что анги никого не видят здесь, у лифта, Лестер торопливо помогал Ланселоту стащить правый рукав куртки и заклеить повыше локтя вытянутым из плоской пачки «пакета первой помощи» широченным тугим полупрозрачным пластырем глубокий длинный порез, обильно заливавший смуглую руку разведчика кровью, которую я, вынужденно отвлекаясь от кружащего голову повторения мысленных заклинаний, то и дело стирал эластичной, хорошо впитывающей жидкость салфеткой из того же пакета, успевая подумать при этом, что все-таки это совершенно не похоже на мое время с его дурацкими марлевыми бинтами, оставляющими на униформе дурацкие белые ниточки – я вспомнил, как дурак Гузь из второго взвода случайно, по косолапой неловкости своей, зацепил щуплого первогодка-блондина Перконса штык-ножом и как мы бинтовали испуганно ругавшемуся по-латышски Перконсу распоротую ногу. Опять отвлекся! Анги стали стягиваться полукругом, еще не видя нас наверняка, но уже ощущая. Я понял: они ощущали меня. Я взглянул на хрустальный шар: оранжевое свечение в нем не погасло, но его прозрачное тело все сильнее заволакивали неприятные зеленые сполохи, и я быстро понял, как движение каждого сполоха соответствует движению сильных, опасных фигур ангов в отдалении, которое, увы, быстро переставало быть отдалением. И тут лифт пришел.