Уй
Шрифт:
– А помнишь себя в это время?
Он отрицательно покачал головой:
– Смутно. Кажется, этого не было никогда, это был сон.
Малина к этому времени высыхала и осыпалась. Можно было сжать в кулаке засохший малиновый лист и услышать этот безумно приятный звук множества тонких одновременно ломающихся поверхностей. Можно было заваривать чай из него. Трава становилась жёлтой, жухлой. Её сенный аромат, смешанный с ароматом подсохшего чабреца, полыни и дорожной пыли, к осени сменялся ароматом увядания, гнили и грибов. Влажные туманные утренние поля сокращали мир до вытянутой перед собой
– Лениза!
Шум быстрых шагов в траве и вот кто-то сзади хватает тебя за руку. Ты испуганно оборачиваешься.
– Я думал, ты потерялась, – говорит тебе старший брат, одетый в такую же нелепую одежду, которую кто-то носил до тебя, и передаренную тебе бабушкой.
Это действительно было так давно, что казалось, этого никогда не было. Только отчего-то щемило в груди, будто навсегда потерялась частичка себя самого, и осталась рана. Она всё ещё тут, просто её невозможно прочесть, обдумать и отпустить.
Кто это был там, в утреннем тумане, безумное количество лет назад? В выцветших резиновых сапогах на босу ногу, с палкой в руке и беззаботной пустотой в голове?
Кто сидел на облетевших деревцах терновника и ел подбродившие и безумно сладкие после мороза плоды?
Был ли это сон? Или Лениза всё ещё в детском саду и спит, и всё происходящее – один очень длинный сон, из которого она ещё не проснулась? Рассматривая детские полотенца на круглой крашеной советской вешалке с крючками, после тихого часа, сидя на деревянных разноцветных рейках санок, которые мама тянула за собой по снегу в детский сад, маленькая Лениза думала о том, что не знает, как наверняка отличить сон от реальности. Что, если всё это – очень длинный и тяжёлый сон? Или детского сада и детства не было вовсе?
Кто это был там, в детском саду? Чьим был шкафчик с нарисованным домиком? Кто жалел об оставленных ножницах и акварельных красках? Кто носил белые гофрированные ленты в волосах?
Кого ругали за вытекающую из блинов сгущёнку в полдник? Кто сравнивал маковые палочки с лампами дневного света, которые были засижены мухами до безобразия?
Кто пользовался гигантскими снежными сугробами, чтобы забраться на узкую газовую трубу, пройти по ней до середины оврага, и спрыгнуть в снег с высоты?
Был ли это ты или это всё чья–то чужая и давно забытая история?
– Лениза! – Альт–Хейдар коснулся руки сестры.
Альт–Лениза испуганно вынырнула из задумчивого состояния.
– Я подумал, что у тебя неполадки в новом теле. Не пугай меня так.
– Я задумалась. Извини.
XIV
Сливные отверстия в полу внезапно открылись. Клубы тяжёлого лилака вытекли, оставив после себя еле заметную дымку, словно всё происходящее было во сне.
Спустя какое-то время Хейдар очнулся. Полубессознательно осмотревшись вокруг и не обнаружив Ленизы, он мгновенно протрезвел и осмотрелся уже более внимательно. Вторая половина зала была огорожена непрозрачной стеной. За прозрачной дверью на противоположной стороне стоял ассемблед.
Хейдар поднялся и подошёл к двери.
– Кто ты? – спросил он, морщась от боли и чувства опьянения, которое, как оказалось, никуда не делось.
– Лениза, – ответил ассемблед.
– Мы оба знаем, что это не так. Где настоящая Лениза?
– Там, за стеной, – ответила собеседница. – Разговаривает с моим братом.
– Я хочу поговорить с твоим братом, – сказал Хейдар, смотря пустым взглядом сквозь ассембледа.
– Ты будешь говорить только со мной, – ответила альт-Лениза. – Потому что как бы ты не утверждал, что я не являюсь Ленизой, ты не можешь сам до конца себя в этом убедить. И если ты ненавидишь себя сильнее всего на этом свете, то твоя младшая сестра, в твоём понимании, не заслуживает даже самой малой доли ненависти и несправедливости.
– Ты не Лениза, и ты ничего о нас с ней не знаешь, – ответил Хейдар.
– Твоя сестра наверняка говорит похожую фразу сейчас моему брату, – сказала альт-Лениза, усмехнувшись. – Говоришь, я ничего о вас не знаю, – она снова усмехнулась. – А знаешь ли ты всё то, что она о тебе думает?
– Вы вдвоём пытаетесь посеять вражду между нами, – сказал Хейдар спокойно, словно задумавшись.
– Вы были нами в какой-то момент своей жизни, очевидно, вы понимаете то же, что мы понимаем. Мы понимаем, что это невозможно, – она посмотрела на Хейдара, помолчала. – Ты мой брат, и в каком бы теле ты ни был, в какой бы точке своего пути не застрял, что бы ты ни думал, я всегда буду верить тебе и доверять тебе. Мы с тобой – самое близкое к богу явление. К богу, который разорвал себя на кусочки, не в силах совместить сознание, бессмысленность и всемогущество. Мы два осколка суицидального бога, создавшего эту Вселенную своей смертью и обрёкшего её на страдания. Мы так близки и так далеки одновременно. И будь мы ближе или дальше, нас бы сейчас здесь не было.
– Так выпусти меня отсюда, если ты веришь и доверяешь мне, – попросил он, резко прильнув к стеклу, сфокусировав свой взгляд на ней.
– Я бы с радостью, но ты – брат той версии меня, что не оправдала моих ожиданий.
Она помолчала.
– Мы создали империю, и мы должны довести начатое до конца. Хотите вы этого или нет, видите вы в этом смысл или нет.
– Ты думаешь, никто из других цивилизаций в этой вселенной не пытался воссоздать бога?
– Я думаю, что мы доведём это до конца. Кто, если не мы? Кто-то должен довести это до конца и плюнуть в лицо богу.
– Зачем? Ты воссоздашь бога, чтобы он снова раскрошился на кусочки?
– Вселенная полна страданий. Мы с тобой потеряли наш дом, потому что бог не думал о том, сколько страданий он породит своими руинами. Что его руины, обретя сознание, начнут войны друг против друга. Быть может, воссоздав бога из страдающих сознаний, мы сможем передать ему сообщение о бессмысленности его суицида. О том, что у него нет права обрекать свои осколки на страдания, и уж если он решил уничтожить себя, то пусть или уничтожит себя правильно, или откажется от этой затеи вовсе.