Уйти, чтобы остаться
Шрифт:
Точно, ребенок! И губы вытянул, словно выуживает неподатливую деталь…
Чуть прищуренные глаза следят за ходом самописца.
— А если использовать соотношение Менли — Роу? — произнес Вадим.
Он не советовался. Он просто думал вслух.
— Но это дополнительные наблюдения, кроме монтажа, — проговорил Ипполит.
— Ничего не поделаешь.
— Но так можно экспериментировать без конца.
Вадим пожал плечами. Потом сказал, не оборачиваясь:
— А тебя больше всего волнует касса?
Упрек несправедливый. И Вадим наверняка это понимает, но почему он так сказал?
Ипполит прикрыл глаза. Надо себя сдерживать. Ну хотя бы отвлечься чем-нибудь. Иначе он чувствовал, что совершит какой-нибудь проступок, о котором будет долго жалеть. Нервы… нервы… Например, он сейчас отключит установку Вадима и объявит, что он не может, да и не хочет жертвовать своими интересами ради интересов этого типа. Или он просто завидует Вадиму и больше не в силах этого скрывать?
— Ты что, голуба? — произнес Вадим. Его взгляд словно случайно наткнулся на Ипполита.
— Ничего, — ответил Ипполит, глубоко вдавливаясь в старое кресло.
Глаза Вадима посветлели, возможно только сейчас, отвлекаясь от мыслей, занятых наблюдением, он понял, кто сидит перед ним. Медленным движением Вадим выключил динамик. Шорох резко оборвался. Лишь равномерно стучал хронометр, будто капли воды из плохо закрытого крана. Да вздрагивало перо самописца.
— Ты слишком много воли дал своему черту. Он побеждает в тебе человека. И с этим трудно сладить, я понимаю…
Ипполит молчал. Если он заговорит, то случится непоправимое в их отношениях. Надо переждать эту минуту, словно перевалить через хребет, за которым удобный, пологий спуск.
Хотя бы Вадим умолк. Не догадается? Или не сможет?
— …Наши достоинства навлекают, на нас гораздо больше неприятностей, чем навлекло бы зло, которое бы мы причинили. Это какой-то парадокс, заложенный в людские отношения. Удивительно, сколько проигрывает человечество из-за этого червя зависти… Только пойми меня верно, я вовсе не о нас с тобой. А так, философствую…
— Струсил, Вадька?! Почему же не о нас с тобой? Если честно, по-мужски… Ты ведь думаешь, что это и о нас с тобой. И кстати, ты не ошибаешься…
Помолчали.
Было слышно, как ветер гудит в переплетах антенны.
— Ясновидец, Лев Толстой! — засмеялся Ипполит. Он уже полностью овладел собой. — А если вдруг этот самый «черт» выберется из меня, что тогда нам делать?
— Не знаю. Хуже всего будет тебе самому.
— Поправь перо. Чернила брызгают, — усмехнулся своим мыслям Ипполит.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Зрачок индикатора растянулся в зеленый сектор. Такое впечатление, будто в приемнике тлели дрова. Женский голос рассказывал эпизод из жизни Эдит Пиаф. Актриса передавала военнопленным фиктивные паспорта. И тем удавалось скрыться после побега…
Вадим где-то видел фотографию Эдит Пиаф. Не совмещалось. Изящная маленькая женщина — и вдруг среди пленных. Вадим представил пленных, чем-то похожих на Савицкого.
Сутулый, с редкими рыжими волосами на тощих руках, Савицкий читал приказ, отпечатанный на папиросной бумаге. Листочек висел на двух кнопках и взвивался от доски, когда открывалась дверь. О том, что Киреев назначен завотделом, было известно с прошлой недели, но приказ был вывешен сегодня…
Вадим разглядывал спину Савицкого. Спина казалась беззащитной и доброй. Спины людей выражают не меньше, чем глаза. Вадим представил «угрюмую» спину Ковалевского, «независимую» спину Устиновича, «внимательную» спину Киреева. Но, в основном, спины почему-то вызывали жалость и боль. Если присмотреться… Вадиму врезалась в память спина отца в рыжем больничном халате, накануне операции. Она обнажала то, что скрывали усталые глаза. И Вадим больше никогда не видел отца. Может быть, поэтому в сознании Вадима спина представлялась многозначительным символом.
«Эдит Пиаф исполнит песенку „Милорд“. Веселый мотив скрывает глубокую…»
А Савицкий все читал приказ. Казалось, что он сбросил жуткую тяжесть и не может восстановить дыхание.
Ипполит выключил приемник.
— Ну что, Валентин Николаевич? Как вы реагируете на смену власти? — произнес Ипполит. — Король умер, да здравствует король?!
Савицкий обернулся, вытащил большой серый платок и стал тщательно вытирать руки. Будто он не читал, а писал мелом. Его сонные глаза смотрели сквозь Ипполита, куда-то в стену и дальше. Он неожиданно улыбнулся беззубой улыбкой:
— Моя жена — мудрая женщина. Она говорит: «Валя, бойся перемен. Перемены — всегда плохо».
Савицкий направился к своему «агрегату». Страшному нагромождению механических и радиодеталей, связанных цветными проводами. Исчезни завтра Савицкий, и ни один дьявол не разберется в этом хаосе. Эдуард утверждал, что это мина. Стоит потянуть за цветной провод, и весь отдел взлетит на воздух.
— Ваша жена — консерватор, Савицкий. Это ясно. А вот к какой партии вы относитесь? — произнес Ипполит.
— Я беспартийный наблюдатель. Им меньше попадает.
— Главное — они всегда правы, — вставил Вадим.
Теперь в нем росло раздражение против Савицкого.
И спина. И рыжие волосы на тощих руках. И дурацкие аккуратные тапочки, в которых Савицкий работает.
Вадим уперся подбородком в сжатые кулаки. Последние дни было отвратительное настроение. Наблюдения ничего интересного не давали. Наоборот. Какие-то выбросы при подаче смещения. Вчера Киреев распорядился не перестанавливать антенну старого инструмента. Будто хочет испытать какую-то приставку. Ясно. Прямо запретить работу не решается, вот и провоцирует на серьезный разговор. Или он догадывается, что я пользуюсь антенным временем Ипполита? Нелегально. Нет, шалите! Только заикнитесь! Вы меня еще, товарищ Киреев, не знаете. Если взять и стукнуть по столу кулаком?! Нет, пожалуй, стучать не надо, а так, вежливо и небрежно заявить: