Уйти, взявшись за руки
Шрифт:
– Типа того. В общем-то, так себе занятие.
Родионов признаётся:
– Если честно, я в призраков не верю, товарищ прапорщик.
– Не смущайся. Я тоже раньше не верил.
– Ну и как там? Вам нравится?
– Не то слово! Не поверишь, воин, но я только сейчас начал жить по-настоящему.
– Шутите, товарищ прапорщик? А почему именно вы мой ангел-хранитель?
– Связаны мы теперь с тобой, Родионов. С того самого понедельника.
Родионов, запинаясь, произносит:
– Вы уж простите меня, товарищ прапорщик. Не держите зла. Я, правда, не хотел.
Усатый Прапор добродушно хмыкает:
– Я вижу, ты ничего
– Чего я не понимаю?
– Да пока совсем ничего.
– С кем ты разговариваешь, Родионов?
Проснувшаяся Русалина включает жёлтый свет ночника. Родионов машинально поднимает глаза на недовольное лицо попутчицы, потом соскальзывает взглядом вниз. На нижней полке никого нет. Усатый Прапор, как и полагается настоящему привидению, исчез. Умудрился растаять даже в плотном спёртом воздухе, принявшем форму коробки. Или Усатого Прапора и вовсе здесь не было?
– Ни с кем. Ты что не спишь?
– Плохой сон приснился. Как будто бы меня убили. Представляешь?
– Мой сон был не лучше.
– А тебе что снилось?
– Да так. Чертовщина какая-то. Уже не помню.
Среди ночи Алевтину будит какой-то неприятный звук. Она отрывает голову от влажной подушки, прислушивается, даже принюхивается. В столовой пахнет котлетами, в библиотеке старыми книгами, а в её комнате пахнет, как в гардеробе старухи. Одинокой нафталиновой старостью. Несмотря на тонкую льняную простыню, ночная рубашка Алевтины вся пропиталась потом. Этой весной стоит необычная жара. Май, а на тротуарах плавится асфальт, на дорогах трескаются бетонные плиты. Короткие ночи не приносят желанной прохлады. Даже когда идёт дождь. Вот как сейчас.
Стараясь не шевелиться в липкой постели, Алевтина напряжённо слушает частую дробь капель по оконному стеклу. Что же её разбудило? А может, показалось? Ровный стук дождя убаюкивает. Алевтина снова почти засыпает. Нет, не показалось! Вот опять! Алевтина явственно слышит тоненький детский плач. Мучительная тоска и неизбывное горе, звучащие в ночной тиши, разрывают сердце, переворачивают душу и зовут к себе. Какой уж тут сон!
Лежать с этим хныканьем в ушах больше невмоготу. Алевтина встаёт с кровати, надевает домашний халат на прежде могучее (сейчас-то больше жира, чем мускулов) тело метательницы ядра, подпоясывается. Папаша, будучи под хмельком, часто ей говаривал: «Давай-давай, Алька. Занимайся физкультурой, вырастешь здоровой дурой!» Алевтина вымахала здоровая, но не дура. Окончила школу с золотой медалью, поехала одна в столицу, самостоятельно поступила в университет и, хотя получила красный диплом, но аспирантуру выбрала в этом никому неизвестном провинциальном Институте. Одна шапочная знакомая, работающая в нём библиотекарем, посоветовала. Алевтина долго не раздумывала. Ну, а что, в самом деле? Общежитие предоставляется, жизнь гораздо дешевле, да и признаться, надоели понты столичных мажоров.
Алевтина выходит в безжизненный коридор, слабо освещённый редкими тусклыми лампочками. Медленно идёт на плач. Что за наваждение? Откуда в институтской общаге мог взяться ребёнок? Неужели кто-то из абитуриенток привёз с собой? А куда смотрела приёмная комиссия в лице Абстракции Аркадьевны и Тани Храмытских? Как могла проморгать контрабандное дитя комендантша общежития? Впрочем, Алевтина давно поняла, что Институт так же непредсказуем, как растение со съедобной подземной частью. Никогда не знаешь заранее, что скрывается в глубине.
Алевтина приближается к повороту коридора. За поворотом совершенно темно. Слышно, как там кто-то чиркает зажигалкой. Писклявый плач становится громче. Затаив дыхание в избыточной груди, Алевтина делает осторожный шаг за угол. Она скорее чувствует, чем видит, что во мраке кто-то или что-то неслышно движется.
– Кто здесь?
На её вопрос отвечает стремительный лёгкий топоток. Оно убегает! Что за «оно»? Алевтинино наваждение? Алевтина смело бросается в погоню за своим наваждением. Неверное решение. Её широкая ступня, обутая в тапочек, наступает на мягкий живой ком, который с пронзительным мяуканьем шарахается от Алевтины в темноту. Едва сдержав в себе нелепый девчачий визг, Алевтина рычит:
– Леонард! Чтоб ты сдох, мерзкая тварь!
Леонард – здоровенный угольно-чёрный кот, любимец Абстракции Аркадьевны и неисчерпаемый источник шерсти на одежде сотрудников Института – без остатка исчез во мраке. Как и Алевтинино наваждение. Больше ничто не нарушает тишину, хрупкую, как хрусталь. Бормоча ругательства, Алевтина возвращается к себе, достаёт из тумбочки начатую коробку зефира. Она один за другим глотает, почти не жуя, приторные шарики, думая о том, что в Институте происходят странные вещи, творится что-то неладное.
Секретарь учебного отдела Таня Храмытских крепко спит. На тумбочке стоит ваза с увядшей ветвью сирени. Над кроватью висит старая ржавая подкова, однажды подобранная на дороге. Говорят, что подкова приносит счастье. Тане Храмытских снится Вадим Красивов. Она давно и безнадёжно влюблена в заместителя директора по воспитательной работе, но молодой, энергичный, вечно улыбающийся, как Мона Лиза, Красивов не обращает внимания на бесцветную Таню. Ей, наверное, не помогут даже подковы целого кавалерийского полка.
А ночному сторожу Иванычу ничего не снится. Он неподвижно сидит за коротконогим столом в вестибюле у входа в Институт. Лысая, похожая на череп голова, бледная кожа, запавшие губы, иссечённые складками и морщинами, как у мумии. Маленькие серьёзные глазки с красными веками, словно утонувшие в глазницах, не мигая, глядят в фиолетово-сиреневую дымку за стеклянной дверью. Слева от Иваныча горит настольная лампа. В призрачном синеватом круге света лежит кроссворд – приглашает себя попробовать. Но этот классический сторожевой антураж обманчив. На самом деле Иваныч не любит решать кроссворды. Так же, как и смотреть на солнце.
– Это не город, а траур какой-то, – говорит Русалина, растерянно оглядываясь.
– А ты чего ожидала? В попе бриллиантов нет.
– Фу, Родионов!
Городок к себе действительно не притягивает. Апофеоз серости. Сверху его накрывает низкое пасмурное небо с бандами пепельных голубей. Внизу простираются кварталы одинаковых, как кирпичи, невзрачных домов. В домах и между ними – неулыбчивые люди в спортивных костюмах немарких расцветок. Местный электорат. Слегка оживляет безрадостный пейзаж лишь бетонный забор возле облупленного вокзальчика. Забор украшает яркий плакат. Родионов и Русалина не знают, что при «дорогом Леониде Ильиче» на заборе много лет красовался лозунг с обещанием «Мы построим!», при «Михалсергеиче» его ненадолго сменил «Мы перестроим!», а нынешний лозунг призывает «Мы восстановим!».