Уйти, взявшись за руки

Россик Вадим

– Я не увлекаюсь играми на свежем воздухе.

– Тогда можешь отдыхать в холле на первом этаже. Там имеется мягкая мебель, большой телевизор и пальмы в горшках.

– Отдохну.

Родионов делает усталое лицо, но Золужка продолжает жужжать:

– Общежитие открыто с восьми утра до одиннадцати вечера. Гостей можно приводить с трех до десяти, но только проведать. На ночь оставлять ни-ни!

– Да знаю я, Анна Альбертовна. Нам вчера товарищ Баблоян всё рассказал.

Золужка впивается в Родионова круглыми матовыми глазами.

– И

вот ещё что, молодой человек. Ты крещёный? В церковь ходишь?

– Да нет. Я в православие и прочее вуду не верю.

– Ну и дурак!

– Сбежал из плена? Мы слышали, как Золужка тебе втирала.

Из глубин кресла Родионову с иронией подмигивает потрёпанный парнишка. Его долговязый друг с серой мучнистой кожей рассеяно наблюдает за тем, как на экране телевизора мышонок Джерри азартно занимается избиением кота Тома. Кроме троих абитуриентов, под высоким сводом холла больше никого нет.

– Вы кто, пацаны?

– Я Обморок, а это Авогадро, а ты Родионов, мы знаем, кароч.

– Почему «Обморок»?

Парнишка произносит с важным видом:

– Я страдаю лунатизмом.

– Это что ещё за хрень?

– Хожу во сне. Потом ничего не помню, как будто был в обмороке. Это меня Авогадро так прозвал.

– А почему «Авогадро»?

– Этот дебил химией увлекается. Ну, ты понимаешь?

Авогадро вяло кивает. Он вообще вялый и безразличный. И кажется грязным, как будто перестал мыться лет десять назад.

– Какой химией?

– Аптечной. Феназепам, реланиум, реладорм и всё такое же вкусное.

– Ты бы помолчал хоть пять сек, Обморок, – подаёт голос Авогадро. Голос у него тоже вялый.

– А ты чем увлекаешься? – спрашивает Родионов Обморока.

– Этот дебил – нюхач, – утомлённо шепчет Авогадро. – Он в основном клей факает.

– А как же здоровье, пацаны?

– Да фиг с ним, со здоровьем! – восклицает Обморок. – Ты не представляешь себе, Родионов, как это круто!

– Что круто?

– Это же настоящий космос! Недавно я в подъезде нюхал «Момент». Нюхал до тех пор, пока со мной не заговорил почтовый ящик. Он открыл дверку и любезно пригласил меня к себе. Я вошёл в него, а там такое!

– Ну?

– Я оказался в добром мире, где мне все улыбались. Каждый цветок, листик, травинка. Все-все мне там улыбались. Просили, чтобы я с ними остался. И моя жизнь была бы простой и хорошей.

– Ну и остался бы в почтовом ящике, – хмуро замечает Авогадро.

Обморок с сожалением качает головой:

– Я не мог, мне ещё диплом нужно получить, а то мамка будет расстраиваться.

– Так чем дело с почтовым ящиком-то кончилось? – спрашивает Родионов.

– Сначала я был спокоен и счастлив, но вдруг меня охватила паника. Это же вообще ни хрена не мой мир! Что же я наделал? Как мне вернуться? Вот такая уникальная измена пришла. Никогда не забуду.

– Вот-вот, – равнодушно шепчет Авогадро.

– И что ты сделал?

– Стал топать ногами, бить себя по морде, и добрый мир растаял на глазах. Я опять очутился в обоссаном подъезде. Поверь, Родионов, факать – это чудовищно круто! Это в тысячу раз лучше, чем онанизм. Оргазм у тебя три секунды, а токсические галюны целый час. Сопоставь.

– А мозги? Говорят, от клея клетки мозга отмирают.

– Без этого ущерба, конечно, никуда, но оно того стоит, кароч.

Жаркий полдень. Отгородившись плотными шторами от зноя, Машка Коневодова, Русалина, Галя Кукукина и Баха пьют чай. Машка – широколицая, ширококостная, громогласная брюнетка – достала вишневое варенье. Баха принесла казахское печенье с маком, Галя пришла с Бошариком – шарообразной плюшевой рыбозвероптицей неопределённого цвета, из которой торчат две длинные конечности. Со своим единственным настоящим другом и удобной подушечкой под попу. Кукукина же маленькая, как дочка гнома. Вечные пятнадцать лет.

– Сама стряпала? – спрашивает Баху Машка, хрустя печенькой.

– Вместе с мамой. Дома ещё, – улыбается полненькая живая Баха. Вообще-то она Бахыт. Бахыт Сарсенбаева.

– Вкусные. Я люблю с маком. Дашь мне рецепт?

– Хорошо, что об этом печенье долбонавты не знают, – замечает Галя, устраиваясь на Бошарике, чтобы быть повыше.

– Что за долбонавты? – интересуется Русалина.

– А ты не в курсе?

– Я же только вчера приехала.

Кукукина морщится:

– Есть у нас тут двое слабоодарённых: Авогадро и Обморок. Слышали, девочки, как Авогадро разговаривает? «Лучче бы ани эта таво, эт самая, а то как-то не таво, чёт». На них обоих без слёз не взглянешь. Гумус! Правда, ведь, Бошарик?

Галя ёрзает на плюшевом друге. Баха удивляется:

– А они-то зачем сюда припёрлись? Неужели думают, что смогут покорить вершины знаний?

– Мама мия! Ничего ты не понимаешь в жизни, подруга, – говорит Машка. – Вот как раз эти слабоодарённые Обморок с Авогадро в Институт точно поступят.

– Как так? – таращит узкие глаза Баха.

– Потому, что у их родителей лялярд денег. Бизнес-класс!

– Вот ты где! – радостно кричит Родионову Кирпичонок, заглядывая в холл. – А я ношусь по Институту, как шар по бильярду, – ищу тебя. Не высшее учебное заведение, а какой-то лабиринт Минотавра! Запросто можно потеряться.

Кирпичонок проваливается в свободное кресло. Его буйные волосы торчат в разные стороны, как у сумасшедшего профессора.

– Уф, выдохся!

Тем не менее он энергично трясёт апатичные ладони Обморока и Авогадро.

– Кирпичонок. Евгений Кирпичонок.

Авогадро берёт пульт от телевизора и начинает переключать каналы.

– Что ты делаешь? – недовольно произносит Обморок. – Пускай бы американское мочилово шло.

– Баловство для детского садика. Я лучше музыку поищу.

– Авогадро у нас известный меломан, – хихикает Обморок. – Похавает феназепамчика и включает «Пикник». Сидит, тащится.