Ужасные невинные
Шрифт:
– Ас папашей у тебя такие же теплые отношения?
– Ну-у… – Лягушонок морщит лоб. – Он швед, а я русская. Какие у нас могут быть отношения?
– Но ведь ты тоже наполовину шведка.
– Ха-ха. Это худшая моя половина, и я предпочитаю о ней не вспоминать.
Пока я заговариваю Лягушонку зубы, болотная гадюка приблизилась ко мне вплотную. То ли кровь соплячки, из которой она состоит, чем-то кардинально отличается от той, что я уже видел, то ли воображение мое разыгралось не на шутку, но теперь это и правда гадюка. Без всяких скидок на фантасмогоричность происходящего. Она
«Че загоняет живность в Ковчег». Вот как.
Я оставил ее в багажнике «Тойоты Лэнд Крузер», брать ее с собой в Стокгольм было бы недальновидно, ведь я летел в Швецию по документам Макса Ларина, к чему усугублять свое положение проблемами с таможней? Вывоз незадекларированных и не оформленных документально культурных ценностей – я мог бы нарваться и на такое.
«Че загоняет живность в Ковчег», снести бы со стен все постеры Земфиры и повесить Че!.. Никто бы и не заметил разницы, Че такое же медийное лицо, как и Земфира, а есть еще Элвис, а есть еще Иисус. Такие же продукты общества массового потребления, от них время от времени случается изжога, я знаю по меньшей мере одного человека, у кого случается изжога:
Билли.
Билли и сама мечтает стать медийным лицом и потому ненавидит все остальные медийные лица как потенциальных конкурентов.
«Че загоняет живность в Ковчег», болотная гадюка – одна из тварей, предназначенных для ковчега, даже такая: переливающаяся всеми оттенками красного, наскоро состряпанная из случайных капель. Королева змей. Я наблюдаю за ней в полном оцепенении, в полной прострации. Гадюка делает круг почета вокруг моей руки, вокруг моего плеча (того, что со шрамом) – и…
И исчезает.
Просачивается в шрам, тут и думать нечего. Я снова ощущаю легкое покалывание в плече, по телу разливается тепло, «голодная трава очень опасна, сытая трава очень сильна». Я еще не разобрался, что означает сытость в понимании травы и что означает голод. Но сейчас мне хорошо. Весело. Покойно. И соплячка больше не раздражает меня. И не так уж она некрасива, она просто еще очень юна. Очень-очень юна. Для сочинительства crimi, для джазовых импровизаций, для управления вертолетом и легкими самолетами; даже сноуборд слишком опасен для ее очень-очень юных костей.
Я желаю соплячке лишь добра. И в этом я солидарен с Анной Брейнсдофер-Пайпер.
– Прекрати дурить.
– В каком смысле? – спрашивает Лягушонок.
– Прекрати третировать мать. Она ведь любит тебя.
– У нас с ней разные понятия о любви. «Перепихнуться», «отсосать», плюс «групповуха», плюс «могу позволить тебе трахнуть меня в зад» – я как-то выпустил это из виду. Да-а…
– Не будь скучным, Дэн! Не будь таким правильным! Иначе ты сразу мне разонравишься.
– И?
– Лучше до этого не доводить.
…Мне предложен халат мудака папаши (белый с вышитыми якорями), мне предложена жратва (смехотворные бутерброды с тунцом и зеленью), мне предложено несколько московских историй соплячки, они вертятся вокруг ее любовных похождений, и в них нет ни слова правды. Единственное, что заслуживает внимания, – отчет Лягушонка о посещении секс-театрика. Это уже не Москва, это – Амстердам. Лягушонок нашла адрес театрика в Интернете, она вообще большой любитель подобного рода развлечений и подобного рода сайтов, «у меня целая коллекция фоток с членами, 1214 штук, хочешь посмотреть»?
Не надо мне такой радости.
Что касается амстердамского секс-театрика в квартале Красных Фонарей, то он поразил воображение Лягушонка гораздо больше, чем любой другой театр. «А уж этого говна я перевидала, поверь, Дэн, мои мудаки родители те еще театралы, и недели не проходит, чтобы они кому-нибудь не жали грабли за кулисами, вы были очаровательны, выбыли неотразимы, ну не мура ли, Дэн?» Секс-театрик – дело другое, там все по правде, никаких условностей, и секс самый что ни на есть взаправдашний. Настоящий, хотя и костюмированный секс. Миниатюры, репризы, вставные (в самом прикладном смысле) номера – все только вокруг него и вертится. Все на свете вертится вокруг секса – еще одна надпись на евангельских скрижалях Лягушонка. Да и плевать, переписывать скрижали, перелопачивать навоз в голове соплячки я не собираюсь.
Себе дороже.
– Я бы хотела там работать.
– Где?
– В этом театре, Дэн. Быть артисткой. Заниматься сексом прямо на сцене, и чтобы все на тебя смотрели. И пускали слюни. И кончали, не снимая штанов. Разве не здорово?
– Потрясающе.
– Ага. И первое, что я сделаю, – пошлю приглашение мамахен. Пусть на меня посмотрит, чертова писака!
Безусловно, именно ради этого все и затевается.
– А зачем ты прилетел в Стокгольм, Дэн? – наконец-то Лягушонок удосужилась спросить об этом – впервые за время нашего знакомства.
– У меня дела в Стокгольме.
– Да? А ты не похож на человека, у которого есть какие-то дела.
– А на кого я похож?
Лягушонок задумывается. «Задумываться» по Лягушонку означает: морщить лоб, грызть ногти, чесать подмышки, дергать себя за ухо – именно это Лягушонок и проделывает.
– Ну я не знаю… Ты похож… похож… на парня, который торгует героином, – Лягушонок с надеждой смотрит на меня.
– Я не торгую героином.
– На парня, который торгует оружием.
– Я не торгую оружием.
– Жаль. Очень жаль.
Разочарование Лягушонка сродни разочарованию Билли. Это киношное разочарование. Таким же киношным является ее преклонение перед плохими парнями. Перед парнями-изгоями в угнанных тачках. Перед одинокими боксерами, одинокими киллерами, печальными любовниками, печальными ворами, печальными налетчиками на банки; в их карманах не сыщется и сотни баксов, в их тощих холщовых сумках не сыщется и бритвенного станка, но они владеют приемами любого из восточных единоборств, кодами к «Энигме», шифрами к «Книге Мертвых», доступом к ядерным боеголовкам, ключами к царствию небесному; они беспечно сплевывают вишневые косточки за секунду до того, как их должны пристрелить, – и они всегда добиваются своего. На этом стоит весь Голливуд, вот уже много лет засирающий мозги людишкам, подобным Лягушонку-недоноску. А таких не один миллиард наберется.