Ужасные невинные
Шрифт:
Мой паспорт.
Отлично, просто отлично!
Среди вещей Лягушонка я нахожу и то, что никогда ей не принадлежало. Не могло принадлежать. Брелок с саламандрой. С моей саламандрой, к которой я так привык, и которой так заинтересовалась мумифицированная шведка. Вместе с паспортом соплячка выкрала еще и брелок, вот дрянь!..
– Вот видишь, Муки, она еще и воровка. Стибрила дорогущий артефакт и наивно полагала, что это сойдет ей с рук. А не сошло. Так стоит ли жалеть о ней, приятель?..
Муки приоткрывает пасть, но мяуканья я не слышу.
– Не стоит, так-то. Я все сделал правильно. К тому же
Что именно я сделал, выясняется через минуту, когда я, наконец, решаюсь перевернуть Лягушонка. Ее тело неожиданно оказывается тяжелым, гораздо более тяжелым, чем было при жизни. Чем это вызвано – я не знаю и, более того, не хочу знать.
Зрелище мертвой соплячки омерзительно.
Возможно, если бы я пустил ей кровь, она не казалась бы такой отталкивающей. Из мыслей, которые все чаще посещают меня: кровь, вырвавшаяся на свободу, не лишена шарма, она завораживает. Но вид соплячки способен вызвать лишь содрогание: посиневшее лицо, быстро набухающий фиолетовый рубец на шее, глаза остекленели и в них застыло смешанное выражение ужаса и безмерного удивления. Оказывается, у нее были серо-голубые глаза.
И длинные ресницы.
Не такие длинные, не такие впечатляющие, как у Тинатин, но три спички смело на них поместятся. Мне хочется проверить свою догадку. Немедленно. Спички у меня есть (плоская картонка с лыжником – «Paradise valley»), я достаю картонку и отрываю от основания ровно три спички. И пристраиваю их на ресницах Лягушонка. Они легко укладываются, они лежат не шелохнувшись: еще одно доказательство того, что проклятая Лягушонок мертва.
Мертва.
К добру ли, к худу, но я запомнил еще две буквы из «Азбуки глухих»: «М» и «С».
«М» – мертвый.
«С» – смерть.
Я демонстрирую их Муки, и Муки тотчас же отворачивает свою лысую вытянутую морду, к трем складкам на его шее добавляется еще одна. Муки – жизнелюбивый кот, и можно ли винить кота в животном жизнелюбии? Подобное жизнелюбие я могу только приветствовать.
Жизнелюбие. Мне всегда его не хватало. Мне не хватало ощущения наполненности жизни, сначала были плоские надписи на задней стенке платяного шкафа, затем – плоские фигуры на целлулоидной пленке, они занимали все мое время, все воображение. Я всегда сопереживал им, дурачок. И заставлял сопереживать сбившихся в стада тамагочи, я внушал им, что все, когда-либо появившееся на страницах «Полного дзэна» (включая рекламные развороты), – и есть настоящая жизнь. Теперь я знаю, что это не так. Фиолетовый рубец на шее соплячки – вот настоящая жизнь, полная новых красок и совершенно новых впечатлений, Тинатин знала это. Предвидела.
«А люди, погибшие насильственной смертью, не интересуют вас совсем?»
Интересуют, и еще как!..
Я вообще нахожу свое нынешнее состояние чрезвычайно интересным, а мир, окружающий меня, – многоцветным, выпуклым, объемным, наполненным новыми звуками, новыми запахами, новым смыслом. Меня смущает лишь его отдаленное сходство с сюжетом множества малобюджетных человеконенавистнических фильмов, обычно они занимают нишу «артхаусное кино». Да и насрать, это всего лишь издержки моего славного журналистского прошлого, привычка смотреть все подряд и сутками переваривать просмотренное, как говорит Великий Гатри: человека в его нынешнем виде агрессивного примата создал не бог, а братья Люмьеры.
Вопрос: что делать с телом Лягушонка?
После недолгих размышлений я решаю забросать его тряпьем, благо вокруг целые горы тряпья. Когда-то это были дорогие шмотки (Анна Брейнсдофер-Пайпер, как могла, ублажала дочь), но Лягушонок обладает редким качеством: превращать в нечистоты все, к чему бы ни прикасалась. Чтобы скрыть фиолетовый рубец на шее, достаточно летнего топика, затем в ход идут две попсовые джинсовые куртки от Прадо, клетчатая юбка от Ямамото, клетчатый комбинезон от Версаче, свитер от Джанфранко Ферре, спортивный костюм «Puma» и блеклая линялая толстовка, купленная, очевидно, на Черкизовском рынке. Толстовка – единственный прокол Лягушонка, но мне она как раз нравится больше всего. К тому же из кармана толстовки выскакивают маленькие маникюрные ножницы.
Назвать ножницы знаком свыше нельзя, но и им я нахожу применение. Прежде чем Лягушонок будет погребена окончательно, я должен отхватить хоть что-то в память о ней. Это «что-то» – ее африканская косичка, дрэд, она легко срезается и так же легко перекочевывает в мой бумажник. Остается сожалеть, что в память об Августу меня не осталось ничего, в следующий раз…
Муки издает короткий писк, мало похожий на обычное кошачье мяуканье, о каком следующем разе идет речь?..
Стоит ли заморачиваться этим, когда я полон сил, энергии, оптимизма, когда я готов жрать открывшуюся мне жизнь целыми пригоршнями?.. Трава должна быть сытой и будет сытой, кажется, я произнес вслух:
трава должна быть сытой и будет сытой.
Марго знала это. Предвидела.
Марка пистолета, которым Лягушонок пыталась угрожать, мне незнакома. Но обойма заполнена блестящими желтоватыми патронами. Пистолет таки дал осечку. А если бы не дал?.. Еще один довод в пользу фиолетовой смерти Лягушонка, не я первый начал.
– Тебе не надоело здесь сидеть, приятель? – интересуюсь я у Муки. – Мне так точно надоело. Может, прогуляемся? Спустимся вниз? Навестим добрую хозяйку? Кот внимательно смотрит на меня.
– Иди-ка сюда, Муки. Иди, красавец!.. Кис-кис-кис.
Я не знаю, знакомо ли шведскому коту русское «кис-кис-кис» и потому еще и тихонько постукиваю пальцами по полу.
– Иди сюда!..
Муки подчиняется. Он обнюхивает мою руку – руку порядочного, благородного человека. Руку друга, избавившего его от страданий; он трется о ребро ладони и, – о, апофеоз доверчивости! – вскакивает ко мне на колени. Тело кота кажется смазанным жиром, от него исходит странный запах, что-то он мне напоминает.
Запах пластикового стаканчика, вот что.
Я и представить себе не мог, куда приведут меня поиски Тинатин, во что втравят.
– Ты тоже знал Тинатин? – я глажу кота, почесываю у него за ухом. – В одной из своих прошлых кошачьих жизней? Она тоже тебя поцеловала?
Муки молчит. Муки плохой собеседник, но хороший слушатель. Таким же был Сонни-бой.
– Пойдем, Муки.
Я поднимаюсь вместе с котом, карман белого махрового халата слишком широк, слишком глубок, на нем вышит синий якорь, в него же я кладу пистолет. Нужно вернуть его, если не Лягушачьему мудаку папаше, злому полицейскому, то, во всяком случае, – самой Анне. Это убедит ее в том, что беспределу соплячки положен конец.