Ужасы
Шрифт:
— А ты хоть пробовала его? — спрашивает он, снова взяв фигуру и угрожающе махнув ею в сторону доски.
— Нет, — ответила она, слишком занятая размышлениями о том, сможет ли фотограф перекроить свое расписание в ее пользу, чтобы злиться на игры Питера в кошки-мышки с ее ладьей.
— Ужасающая гадость! — фыркает он и строит гримасу, словно ребенок, в первый раз попробовавший брюссельскую капусту или пектусин. — Можно с таким же успехом выпить стакан черных желейных бобов и дешевой водки, если тебя интересует мое мнение. "La Fee Verte", в мою толстую задницу.
— У тебя
Он не сопротивляется. Не в первый раз она устает ждать, когда же партнер сделает ход, и берет белую ладью, ставя черного слона на ее место.
— Это самоубийство, дорогая, — резюмирует Питер, качая головой и хмурясь. — Ты же знаешь об этом, не так ли?
— А ты знаешь о животных, которые скукой подчиняют своих жертв?
— Нет. Кажется, никогда о них не слышал.
— Может, тебе следует почаще выбираться на улицу.
— Может, и следует, — отвечает он и ставит захваченную ладью к другим пленникам. — Так ты собираешься идти на вечеринку? Тысяча по-быстрому, если тебе интересно мое мнение.
— Тебе легко говорить. Не ты же будешь ходить голым перед кучей пьяных незнакомцев.
— Факт, за который все они будут тебе бесконечно благодарны.
— У тебя есть его номер? — спрашивает Ханна, сдаваясь.
После последней выставки возможность всего за одну ночь получить месячную арендную плату слишком заманчива. Попрошайки не выбирают.
— Умная девочка, — говорит Питер и еще раз затягивается сигаретой. — Номер где-то на столе. Напомни мне, когда будешь уходить. Твой ход.
— Сколько тебе было лет, когда это случилось, когда умерла твоя сестра? — спрашивает психолог, доктор Эдит Воллотон.
Ее аккуратно подстриженные волосы так черны, что Ханна при взгляде на них всегда думает о свежей смоле или о старой, уже застывшей, но ставшей смертельно мягкой под летним солнцем ловушкой для беспечных ползающих созданий. О ком-то, кого видит, когда одолевают кошмары, если не задается картина, или ее долго не приглашают работать моделью, или все вместе. О ком-то, кому можно рассказать все секреты, кто обязан сохранить их в тайне, кто обязан слушать, пока она платит, о месте, куда обращаются, когда вера ушла, а мысль о том, чтобы откровенничать со священником, вызывает сожаление.
— Почти двенадцать, — говорит Ханна и наблюдает, как Эдит Воллотон делает пометку в своем желтом блокнотике.
— А у тебя уже начались менструации?
— Да. Сразу после одиннадцатого дня рождения.
— А эти сны, камни, ты о них кому-нибудь рассказывала?
— Пыталась как-то матери.
— Она не поверила?
Ханна кашляет в кулак и пытается скрыть горькую, кривую улыбку, выдающую то, что она не хотела бы показывать.
— Она даже не услышала меня.
— А ты о феях ей пыталась рассказать?
— Не думаю. Мама всегда очень хорошо умела давать понять, что не хочет нас слушать. Мы быстро учились не тратить свое дыхание попусту.
— По твоим словам, мать так и не смогла смириться со смертью твоей сестры.
— Просто не пыталась. Как ни старался отец или я, она считала
— Значит, она именно так и считала, если она не могла принять этого.
— Поэтому нет, — говорит Ханна, раздраженная, что платит кому-то за сочувствие к своей матери. — Нет, думаю, я никому по-настоящему не рассказывала об этом.
— И ты думаешь, что хочешь рассказать все мне сейчас? — спрашивает психолог и делает глоток воды из бутылки, не отводя взляда от Ханны.
— Ты говорила, мне надо рассказывать о кошмарах, обо всем, что считаю кошмарами. А вот именно в этом я и не уверена.
— Не уверена, что это кошмар или что это вообще сон?
— Ну, я всегда думала, что бодрствую. Годами мне никогда не приходила в голову мысль, что это всего лишь сон.
Эдит Воллотон молча смотрит на нее какое-то время. Спокойная, насмешливая кошачья мордочка, непроницаемая, прекрасно натренированная, чтобы позволить хоть чему-то выскользнуть и показаться из-за этих темных глаз. Слишком бесстрастная для чопорности, слишком заинтересованная для равнодушия. Иногда Ханна думает, что врач — лесбиянка, но, возможно, это только потому, что подруга, рекомендовавшая ее, сама была лесбиянкой.
— У тебя сохранились те камни? — спрашивает наконец психолог.
Ханна по привычке пожимает плечами:
— Наверное, есть где-то. Я никогда ничего не выбрасываю. Может, до сих пор валяются в папиной квартире, насколько я помню. Много моего барахла там лежит, еще с детства.
— А найти ты их не пыталась?
— Не уверена, что хочу этого.
— Когда ты в последний раз видела их или помнишь, когда в последний раз видела?
И Ханне приходится остановиться и подумать, вгрызться в усеянный заусенцами ноготь большого пальца, посмотреть на часы, стоящие на столе психолога, другой рукой неосознанно чертя бесконечные круги. Секунды отсчитывались центами, пятицентовиками, десятками, и "Ханна, ты должна излагать все четко и кратко", — подумала она, и ее внутренний голос удивительно напоминал интонациями голос доктора Воллотон. "Трата денег, трата денег…"
— Не можешь вспомнить? — осведомляется психолог и наклоняется ближе к Ханне.
— Я держала их в старой коробке из-под сигар. Думала, ее подарил мне дедушка. Правда, это оказалось не так. Он подарил ее Джудит, а потом я забрала ее после несчастного случая. Не думаю, чтобы сестра возражала.
— Я бы хотела увидеть их как-нибудь, если ты снова на них наткнешься. Как думаешь, если камни реальны, они помогут тебе понять, сон это был или нет?
— Может быть. — Ханна бормочет, обкусывая ноготь. — А может, нет.
— Почему ты так говоришь?
— Такие штуки, слова, процарапанные на камнях, их легко может смастерить и ребенок. Я могла сделать их сама. Или их сделал кто-то другой, решил меня разыграть. Их мог оставить там кто угодно.
— А люди часто проделывают с тобой такое? Разыгрывают?
— Не помню ничего подобного. Не больше, чем обычно.
Эдит Воллотон записывает что-то на желтой бумаге, потом проверяет часы.
— Ты говорила, камни всегда появлялись после снов. А до — никогда?