Ужасы
Шрифт:
— Нет, никогда. Всегда после. Они появлялись только на следующий день, на одном и том же месте.
— У старого колодца, — говорит психолог, словно Ханна могла забыть об этом и нуждалась в напоминании.
— Да, там. Папа вечно хотел сделать с ним что-нибудь, еще до несчастного случая. Не только положить сверху парочку старых жестяных листов и закрыть дыру. После, естественно, суд графства обязал его завалить колодец.
— Твоя мать винила его за несчастный случай, ведь он так ничего и не сделал с дырой?
— Мать винила всех. Его. Меня. Тех, кто выкопал колодец на этом треклятом месте. Бога, за то, что
Снова длинная пауза, отмеренная предупредительность психолога, моменты тишины, которые она сажала, как семена, дававшие всходы еще более проникновенных откровений.
— Ханна, я хочу, чтобы ты вспомнила слово, выбитое на первом найденном камне. Ты можешь сделать это?
— Легко. Слово было "следуй".
— А на последнем, что было написано на самом последнем камне?
В этот раз Ханна задумалась, но ненадолго:
— "Падай". Там было написано "падай".
Полбутылки "Mari Mayans" раздобыла ей подруга Питера, девушка-гот, работавшая диджеем в клубе, где Ханна никогда не бывала, так как по клубам не ходила. Не танцевала и всегда относилась более или менее равнодушно и к музыке, и к моде. Готка днями обиталась в магазине "Треш и водевиль" на площади Святого Марка, продавая ботинки "Док Мартене" и голубую краску для волос всего лишь в паре кварталов от дома, чей адрес был на карточке, которую Ханне дал Питер. Дома, где состоится праздник "La Fete de la Fee Verte", [67] если верить маленькому белому кусочку картона с телефонным номером. Она уже позвонила, согласилась явиться точно в семь, ровно в семь, ей дважды в деталях объяснили, чего же от нее ждут.
67
«Праздник Зеленой феи» (фр).
Ханна сидит на полу, рядом со своей кроватью, по бокам горит пара свечей с ароматом ванили, она чувствует себя обязанной хотя бы попытаться обеспечить атмосферу. Необходимая демонстрация уважения к мистике, которая ее совершенно не интересует, но иначе нельзя, ведь чтобы достать эту бутылку, пришлось слегка повозиться. Абсент ей передали в коричневом бумажном пакете без малейшего следа положенной конспирации, девушка обожгла Ханну осторожным взглядом из-под век, покрытых черными и пурпурными тенями так густо, что Ханна даже удивилась, как та вообще открывает глаза.
— Ты — подруга Питера? — подозрительно спросила девушка.
— Да, — ответила Ханна и приняла пакет. Голова слегка кружилась, чувствовать себя почти преступницей было даже немного приятно. — Мы играем в шахматы.
— Художница.
— Большую часть времени..
— Питер — прикольный старик. Он как-то внес залог за моего друга, пару лет назад.
— Неужели? Да, он чудесный.
Ханна нервно взглянула на покупателей, роющихся на полках с кожаными сумочками и корсетами, потом на дверь и яркий свет снаружи.
— Не нужно так волноваться. Иметь абсент вполне законно, его даже законно пить, незаконно только импортировать, чем
Ханна кивнула, думая, правду ли говорит ей эта девушка, знает ли, о чем вообще речь, и спросила:
— Сколько я должна?
— О, нисколько. Ты — подруга Питера, к тому же у меня есть кое-кто в Джерси, он поставляет мне бутылки по дешевке. Просто принеси обратно то, что не выпьешь.
Теперь Ханна скручивает крышку с горлышка, запах аниса такой сильный, такой неожиданный, что она чувствует его, едва поднеся бутылку к носу. Черные желейные бобы, проносится мысль, прямо как сказал Питер, ей они никогда не нравились. Только девочкой она раскладывала черные и розовые отдельно, сохраняя первые для сестры. Та их любила.
У нее был бокал для вина из неполного комплекта, купленного на распродаже прошлым Рождеством, коробка сахарных кубиков, графин отфильтрованной водопроводной воды, ложка из еще старых материнских запасов столового серебра. Она наливает абсент, позволяя ему медленно сочиться из бутылки, пока светящаяся желто-зеленая жидкость не заполняет дно. Потом Ханна кладет ложку сверху бокала, в тусклое углубление помещает сахарный кубик. Вспоминает, как это делали Гэри Олдмэн и Вайнона Райдер в "Дракуле", вспоминает, как смотрела фильм с другом, который в конце концов бросил ее ради мужчины, и памяти, вызванных ею ассоциаций достаточно, чтобы остановиться и сесть, рассматривая бокал.
— Это так непроходимо тупо, — говорит Ханна. Но часть ее, та, что чувствует себя виноватой, соглашаясь на работу, помогающую оплачивать счета, но не имеет ничего общего с живописью, та, что вечно дает объяснения, оправдывает тот образ жизни, который она ведет, убеждает ее, что это всего лишь часть творческого поиска. Новый опыт, расширяющее горизонты увеличение кругозора, и все это только для того, чтобы направить ее искусство туда, куда должно.
— Какая ерунда, — шепчет Ханна, хмуро разглядывая абсолютно непривлекательный бокал испанского абсента.
Она читала "Абсент: история в бутылке", "Художники и абсент", биографии Ван Гога и Рембо, Оскара Уайльда и Поля-Мари Верлена об их разнообразных отношениях с этой дурно пахнущей жидкостью. Ханна никогда не испытывала особого уважения к художникам, использовавшим в качестве опоры тот или иной наркотик, а потом называвшим его своей музой; героин, кокаин, марихуана, куча всяких других веществ — все это было просто дерьмом, по ее мнению. Оправданием, неспособностью художника дать себе отчет в собственном искусстве, ленивое, трусливое бегство, столь же бесполезное, как и сама идея музы. А этот наркотик в особенности, настолько прочно связанный с поэзией, живописью, вдохновением, что даже на его этикетке изображена картина Ренуара, ну или, по крайней мере, нечто на него похожее.
"Черт побери, если ты вляпалась во все это, то хоть попробуй. Просто попробуй, удовлетвори любопытство, посмотри, из-за чего вся суета".
Ханна ставит бутылку, берет воду и льет ее на ложку, прямо на сладкий кубик, абсент быстро делается переливчатым, молочным, беловато-зеленым. Потом она опускает графин на пол, высыпает полурастворившийся сахар в бокал, кладет ложку на фарфоровое блюдце.
— Наслаждайся поездкой, — сказала готка, когда Ханна уже выходила из магазина. — Это просто взрыв.