Ужасы
Шрифт:
Ханна поднимает бокал к губам, принюхивается, морща нос, и первый, неуверенный глоток оказывается даже слаще и пикантнее, чем она ожидала, мягкосахарным огнем, семидесятиградусный цветок расцветает теплотой в желудке. Но вкус оказывается намного ужаснее, чем она предполагала, лакрица и спирт жалят ее, под ними скрывается легкая горечь, наверное от полыни. Второй глоток уже не так шокирует, особенно после того, как язык слегка онемел.
Ханна открывает "Абсент: история в бутылке" снова, наугад листает страницы, и вот большая репродукция "Зеленой музы" Альбера Меньяна. [68]
68
Меньян Альбер (1845–1908) — французский художник, книжный иллюстратор и гравер.
Она пригубливает напиток и переворачивает страницу.
Фотография: Верлен пьет абсент в кафе "Прокоп".
Еще один, уже смелый глоток, вкус становится знакомым, почти приятным.
Следующая страница. "Бульвар ночью" Жана Беро. [69]
Бокал пуст, нежное жужжание в голове и глазах, словно от жалящего насекомого, завернутого в медовый паутинный шелк. Ханна берет еще сахар и наливает себе следующий бокал.
"Феи.
69
Беро Жан (1849–1936) — французский художник, один из основателей Национального общества искусств, один из самых известных авторов жанровых картин, рассказывающих о быте и нравах Третьей республики.
"Кресты фей".
"Харперс уикли".
Тут, рядом с точкой, где пересекаются Голубой хребет и Аллеганские горы, на север от графства Патрик, штат Виргиния, найдено множество маленьких каменных крестов.
Раса малюток.
Они распинали тараканов.
Изысканные существа, изысканные и в жестокости. В своем крохотном образе жизни они похожи на людей. Они распинают.
Как пишут в "Харперс уикли", "кресты фей" по весу достигают от четверти унции до унции, но в "Сайентифик Америкэн" утверждают, что некоторые из них не больше булавочной головки.
Их находили в двух других штатах, но все виргинские артефакты сосредоточены строго вокруг горы Булл…
…Я думаю, они там упали".
Чарльз Форт. "Книга проклятых" (1919).
Сон никогда не повторяется дважды, не в деталях. Ханне двенадцать лет, она стоит у окна спальни и смотрит на задний двор. Почти стемнело, последние лучи исчезают в сумерках, бледно-зеленые светлячки круглыми пятнами усеивают тени, в высоком индиговом небе уже мерцает несколько звезд, из лесов доносится крик козодоя.
Ему отвечает еще один.
Трава движется. Она так сильно выросла, отец больше не подстригает ее. Это может быть ветер, вот только ветра нет: деревья молчаливо застыли в совершенстве, ветка не шелохнется, листок не зашуршит под легчайшим дуновением воздуха. Только трава. "Может,
В спальне поселилась тьма, девочка хочет включить лампу, боясь беспокойной растительности, хотя и знает, что там всего лишь бродит какое-нибудь маленькое животное, проснувшееся ночью поохотиться, решившее срезать путь через дворик. Ханна оглядывается через плечо, хочет попросить Джудит включить свет, но там только темная комната, пустая кровать сестры, и она все вспоминает. Опять. Она всегда чувствует это, будто слышит в первый раз: удивление, неверие; боль свежа, как и онемение, следующее за реальностью.
— Ты не видела свою сестру? — спрашивает мать в открытую дверь спальни.
Там разлилось столько ночи, что Ханна ничего не может различить, только мягко светящиеся глаза матери, мерцающие успокаивающим цветом янтарных бус, с кошачьими зрачками, расширившимися от мрака.
— Нет, мама, — говорит ей Ханна, а в комнату вливается запах сожженных листьев.
— Ей не следует гулять так поздно, завтра в школу.
— Да, мама, не следует.
Одиннадцатилетняя Ханна удивляется тридцатипятилетнему голосу, идущему из ее рта; тридцатипятилетняя Ханна вспоминает, как чист, как не обременен временем и горем должен быть голос одиннадцатилетней.
— Тебе нужно присматривать за ней.
— Я всегда за ней присматриваю. Ты опоздала.
— Ханна, ты видела свою сестру?
Снаружи трава начинает вращаться, волны расходятся кругами, бледное зеленое свечение танцует в нескольких дюймах над землей.
"Светлячки", — думает Ханна, хотя знает, что это не так, так же как и раньше понимала, что не кошка, скунс или енот колышут траву.
— Твой отец должен был приглядывать за этим проклятым колодцем, — бормочет мать, запах горящих листьев становится сильнее. — Он должен был сделать хоть что-то много лет назад.
— Да, мама, должен. Ты должна была заставить его.
— Нет! — со злостью возражает мать. — Это не моя вина. Это вообще не моя вина.
— Нет. Разумеется, нет.
— Когда мы купили это место, я просила его разобраться с колодцем. Говорила, как он опасен.
— Ты была права, — отзывается Ханна, глядя на траву, нежно пульсирующее облако зеленого света висит над ней. Оно размером всего лишь с баскетбольный мяч. Потом становится больше.
Уже слышится музыка — дудки, барабаны, скрипки, — похожая на какую-то песню из отцовских пластинок с фолком.
— Ханна, ты видела свою сестру?
Она поворачивается и вызывающе смотрит в светящиеся, обвиняющие глаза матери:
— В третий раз, мам. Теперь тебе придется уйти. Извини, но таковы их правила.
И ее мать действительно уходит, послушный призрак медленно исчезает со вздохом, вспышкой, полусекундой, когда тьма словно вворачивается сама в себя и забирает с собой запах горящих листьев.
Свет, парящий над двориком, становится ярче, скудно отражаясь от оконного стекла, от кожи Ханны и белых стен комнаты. Музыка становится громче, отвечая на вызов.
Питер встает рядом с ней. Она хочет взять его за руку, но не делает этого, так как не уверена, положено ли ему быть в этом сне.
— Я — Зеленая фея, — грустно говорит он усталым, старым голосом. — Мое платье цвета отчаяния.
— Нет. Ты всего лишь Питер Маллигэн. Ты пишешь книги о местах, где никогда не был, о людях, которые никогда не появятся на свет.
— Тебе не следует приходить сюда снова, — шепчет он, свет во дворе отражается от его серых глаз, придавая им оттенок мха и плюща.