Уже и больные замуж повыходили
Шрифт:
Осенние свадьбы
У магазина
Раньше хлеб возили с утра, а теперь – глубоко после обеда. Свободно даже вчерашние буханки не лежат. Хлеб расхватывают горячим – машина подойдет, шесть лотков сгрузят, и – дальше.
Стали занимать очередь. В полчетвертого, самые хлопотливые – в три. Собирались на приступочках; в основном пенсионеры, реже – дети, те, что из послушных. А молодым – самое время на работе быть. Продавщица Дунина важно гоняла мух вдоль прилавка с консервами и стеклянными литровыми банками. В банках – капустный салат «Охотничий». Настолько гадкий, что его даже пьяницы не покупали. Еще в магазине была выложенная
Все же Дунина не любила, когда в магазине без дела толокся народ. Особенно по хорошей погоде.Скучно, начинают языками чесать и Дунину вовлекают. Продавщица в разговоре была ненаходчивой, сбивалась, и ей казалось, что ее авторитет от этого падает. Дунина приучила очередь сидеть на приступочках. Если дождь или холод – тогда, конечно, другое дело. А летом, при погоде, можно и на дворе побыть, на приступочках. Так-то.
Народ вынужденную праздность терпел не ропща. Отдых хоть какой-то: и людей увидишь, новости узнаешь. А больше – негде. Разве что на похоронах. Свадьбы нынче почти не гуляют. Кто и надумает жениться, распишутся в загсе, вещи перевезут, с близкой родней посидят, и – амба. Деловой народ – некогда гулять. А кому и денег жалко. А у кого – и нет их вовсе.
Ну, у Петра Парфенова Женька по всем правилам женился. Засватали – гуляли, и свадьба – два дня, как положено, сначала у невесты, потом – у жениха. Петр – смирный мужик, сам женился поздно, чуть ли не в сорок лет, баба ему Женьку родила, прожила год или два и умерла от рака. Парфен, как его между собой называли, перебивался, терпел, мальчонку растил в одиночку, больше никого не взял. Женька, правда, пер как на дрожжах, парняга – под два метра ростом. Школу кончил, в армию забрали, так командиры только и слали благодарности на военкомат и родителю – за воспитание воина-отличника. В районной газете «Заря изобилия» карточка Женькина была напечатана – десантник, в тельняшке, в беретке, лицо строгое, брови насуплены, на груди – парашютный значок, гвардейский. А вернулся домой – сразу видно, как был телком, так и остался. Наташка Собченко, сопливая девчонка, вчерашняя школьница, в два месяца его окрутила. Уже вот и свадьбу сыграли.Парфен, Ванька-Скалозуб, Степа Зобов, Семен с луга, Антон с велосипедом, бабы такого же возраста – Тимчиха, Хомчиха, Андреевна; древняя девяностолетняя старуха Марычева сидят на приступочках. Ребятня поодаль с визгом гоняет по пыли. Как только не уматываются по такой жаре?! Скучно, машины ниоткуда не видать. Ванька-Скалозуб, вытирая пот с черепа мятым грязным носовым платком, вкрадчиво спрашивает у Парфена:
– Петь, че ж молодые нынче делали?
Петр Парфенов – и вся порода их – ходит аккуратно, чисто. Без бабы столько лет прожил, а пиджачишко его затертый, но не засаленный, штаны – с подобием стрелок. Неторопкий он, Парфен, наивный и сроду ничего скрывать не умел. Отвечает:
– Да че ж... Женька поднялся в пять утра, завел «ЗИЛ» и уехал – у него наряд возить зеленку на ферму. Поле за Ельниками косят... Я, пока скотине подавал, гляжу – и Наташка встала. Говорю: Наташк, ты че будешь делать? «Борщ варить». Ну ладно. Картошки начистила, капусты кочан свернула с грядки, чугун взяла; я спрашиваю: тебе развесть огонь во времянке? «Не, я сама». Гляжу – развела. Вроде все собрала, засыпала как надо; я поливал; насос не заладил, разбирал да собирал. Времени порядочно прошло.
– Наташ, – говорю, – борщ готов?
– Не, не готов.
Опять я скотину обошел, у свиней почистил, уже припекало хорошо, уморился.
– Наташ, – говорю, – борщ готов?
– Не, – отвечает, – не готов.
Я прямо аж к чугуну подошел:
– Че ж оно такое? Он у тебя кипит?
– Кипит.
– Так, может, он готов?
– Нате, – говорит, – попробуйте, сами увидите, что сырой.
Я хлебнул – и правда: что-то не то. Так и ушел, она не сварила.
– Ты че ж, Петь, нынче и не ел? – ужасается одна из баб, Хомчиха.
– Не-а, – виновато-обиженно говорит Парфен.
Народ кто смеется, кто успокаивает:
– Подожди, научится.
– Молодая еще.
– К Женькиному приходу настряпает.
А Семен с луга советует:
– Сел бы, наелся сала с яйцами, и все дела.
Парфен оправдывается:
– Неудобно как-то отдельно. Баба в доме, семья.
– Семья, – поддевает Ванька-Скалозуб, – а папой она тебя называет?
Парфен смиренно признается:
– Никак пока не величает. А Женьку зато, – он подделывается под Наташкин ласковый голосок, – Женюся, Женечка; будто он пупсик какой. А сама, – и тут невольно выдает главную свою обиду, – дружила с другими, на моей же лавочке еще весной любовь крутила, а Женька явился с армии – прыг ему на шею...
– ...И в дамки, – поддерживает его Степа Зотов.
– Ничего, – успокаивает Парфена Андреевна, с которой он когда-то, в молодости, лет сорок назад, гулял, – главное, чтобы они друг друга любили, и нам с ними тепле' будет.
Неожиданно подает голос древняя старуха Марычева, про которую все думали, что она дремлет.– Пусть молодежь живеть, – скрипит Марычева, – у них свои понятия.
Тут уже ничего не прибавишь. А машины с хлебом все нет и нет.
...Дунина задумалась в пустом магазине. Сначала она смотрела сквозь мутное стекло на собравшихся вокруг Парфена стариков, пыталась прислушаться. Но звуки сюда, в скучную сумеречную прохладу, не долетали. Тогда Дунина загрустила. Она была некрасива, неловка, и никому, кроме очень пьяных мужиков, не нравилась; никто не пытался с ней шутить, заигрывать. Раньше она была молодой, ходила на танцы, на что-то надеялась; и в клубе, когда Женьку Парфенова провожали в армию, он, хмельной, с ней танцевал – девушки у него еще не было, а она решила его дождаться. И ей нетрудно было его ждать, мечтать о нем, быть ему верной. А он вернулся и даже о ней не вспомнил...
Тише, Миша!
Вот мы говорим: «Чечня! Чечня!» А дома – не Чечня?! Это ж поглядеть, как они тут живут – у каждого по три жены. И все тихо-смирно, никакого шума. Так, баба какая восстанет и все.
Взять Кашина, Мишку. На ком он только не женился и к кому он только не приставал! К некоторым – по два раза. То есть уже второй круг стал давать. А ничего в нем выдающегося, если присмотреться, нету. Щупленький, на личико унылый. Пьет сильно. Правда, разговорчивый и ворует здорово.А воруют они тут все – беспощадно. Кольку Крылова выгнали с нефтебазы, он устроился к хозяину на бензовоз. Бензин воровал, продавал, и на это пили. Лягут в топольках – он, Ванька Разумный, Телкин – и пошло дело. Люди огороды сажают, а они по кустам прячутся. Теперь че-то Кольки не видать – небось, хозяин выгнал. Оно ж надоедает, это воровство.
Да, а Мишка-тракторист кинет в кузов мешок зеленки, или муки, или семечек, или доску какую – все, что под руку попадется, – и к двору. Уже, конечно, в колхозе, хоть в АО, так не украдешь как раньше, но все-таки. И этот мешок или доску Мишка или пропьет, или подъедет с ними к свободной бабе. И любая примет, потому что у всех хозяйство, а чем кормить?! А тут мужик с трактором, добытчик.
Вот так Мишка кувыркался, кувыркался, а потом задержался на одном месте аж на год с лишним. Вроде, говорят, познакомился он с Надей на базаре или в магазине «Универсаме», лапши на уши навешал до плеч, так и поженились законно. А че, девка молодая, какие у ней мысли? Хоть умные люди и говорили ей: «Не ходи! Не ходи!» А она в одну душу: «Я Мишу люблю». Как будто другие, те, что советовали, никогда не любили. К любови голову бы надо прилагать, а не только другие части тела...