Уже и больные замуж повыходили
Шрифт:
А Любка Береговая, как он и надеялся, уже пасла коз на опушке. Разбитная, всю жизнь свободная, бедовая бабенка, была она кокетливо-весела, приветлива, понимающа. Это не Танька, что вечно ворчит, подтрунивает и считает себя умнее всех на свете.
Береговая, несмотря на годы (а уж и ей перевалило на седьмой десяток), одевалась всегда форсисто. Вот и теперь – в белом платочке в повязочку, в куртенке какой-то светленькой, и ноги – в белых козьих носках, и в калошах, конечно.
– Здорово, Люба! – издалека бодро закричал ей Петруньков.
– Здорово! Никак за золотом собрался? – И Береговая
– Не, – серьезно отвечал Ваня, – железо, может, какое найду; погреб надумал летом переделать, так материал нужен.Он подъехал совсем близко, стал рядом.
– А ты че ж, с козами?
– С козами, с козами. Так надоели, а куда, Вань, денесси? Че-то ж есть надо!
Штук десять коз – пуховых и дойных, рогатых, бородатых, белых, серых, старых и молодых истово щипали, почти не поднимая глаз, выбившуюся на свет травку.
– Да, – сказал Ваня, – вот и перезимовали.
– Перезимовали, да, – согласилась Береговая.
...А зима была дурная, почти без снега, и на Новый год лил дождь, и на Крещенье морозы не ударили, потом уже, под Восьмое марта, замело и заснежило так, что апрель разбежался на тысячи журчливых ручьев, озерков, лужиц. А теперь – будто и не было зимы, зимней жизни. Все новое – и трава, и листья, и небо, и даже земля.
– Че ж, Вань, – помолчав, степенно говорит Береговая, – ты телевизор смотришь? Будет у нас реформа денежная или как?
Петруньков – большой дока в политике:
– Смотрю. Плохие наши дела. Ой, плохие, Люб!
– Да ты че?! (Что в Береговой Ване и нравилось, так вот эта доверчивость, наивность. А Таньке что не скажешь – все под сомнение.) – А Путин? Он же берется вроде?
– Че там берется! – Ваню понесло: – Путя, он и есть Путя. Как писклок. Ни голосу, ни твердости. Какой из него оратор?! Ды вышел бы, ды сказал: так и так. А то поехал в Японию, девчонка через себя его и кинула. А берется державой править!
– А че за девчонка?
– Девка обыкновенная. В восьмом классе, что ли, учится.– Что же у них – ребят не нашлось? – изумилась Береговая. – Выпустить некого?
– Не знаю, – отмахнулся Ваня. – Или объявили вот, что учителям повышают на двадцать процентов зарплату. А цены на газ, на свет, скаканули на пятьдесят. Как вжарют! А сами думают: хай эти учителя попрыгают, попляшут, а мы – поглядим. Сами себе домов понастроили, а дальше – хоть трава не расти. Чубайс вон жметь, жметь электричество, потому как ему надо Израилю помогать, деньги давать – те ж постоянно воюют! У них же ничего нет – одни каменюки. Вот и поживи там попробуй! Они к нам и лезут...
Возмущенный Петруньков даже поперхнулся, закашлялся.
– Да... – растерянно сказала Береговая. – А тут сидишь с козами в лесу, ничего не знаешь...
А солнце светило так ярко, молодо, было тепло, но не жарко; и совсем по-другому жилось и чувствовалось среди обновленного леса, нежных запахов первых листьев, травы; и странно было думать, что и весна, и солнце пришли для всех – и для перезимовавших коз, и для рыжего бесстыжего Чубайса.
– Живут они там в Кремле и ничего не видят, – с горечью сказал Ваня.
– Ничего не видют, – вздохнула, подтверждая, Люба. – У меня вон че-то холодильник закряхтел, бросил морозить. Вчера коз подоила, утром глянула – молоко негожее. Почем счас холодильники, не знаешь?
– Не, у нас его давно уж нету. Перегорел. А Ленка Логунова казала, что она свой отключила. А че туда класть? Приходила к моей и говорит: мы холодильник под шкафчик приспособили – складываем валенки, калоши, ботинки – такое добро...– Роза, сатана, че тебя в кусты несет! Не, ты глянь, глянь куда они лезут! – Береговая ходко кинулась наперерез бодливой характерной козе, явно нацелившейся в лес. Любка вовремя заскочила наперед, пресекла опасный маневр. Роза упрямо, испытывающе поглядела на хозяйку и нехотя отвернула в сторону. Была она худой, длинноногой, шерсть клочками торчала на спине, боках... Здоровый козел в ошейнике поднял рогатую голову, дернул розовыми ноздрями и неожиданно тонко, громко заблеял.
– Ой, запыхалась! – доверительно сказала Любка, возвращаясь к Ване. – А че тут и пробегла – пять шагов. И давление, и сердце, никакого здоровья. А мне прошлый год Хомчиха рассказывала: «Пошла к врачам, а те кажут: у вас давление. Я как пришла домой, как взялась работать – ни давления, ничего». Ей семьдесят пять лет, а в дворе – ни одной соринки; угля и дров – лет на десять запасу.
Ваня невольно вспомнил про свой двор. Сколько там всего понастроено – и дом, и кухня, и сараи, и сараюшки, и баня летняя – все своими руками, и, считай, без подмоги. А как они фундамент с Танькой заливали – все кишки порвали... А хозяйство, а скотина, а огород?! А вёсны все долгожданней, но проходят они все быстрей, незвозвратней... Но вслух Ваня говорит другое:
– Слыхала, Люб, Гусаков Шевцову назад поставил.
– Он же ее снимал!
– Снимал, да, за воровство – она в районе два дома себе сделала. Гусакова как назначили, он пришел и выгнал ее. Свою бабу бухгалтером устроил. Та полистала, полистала эти бумажки и отказалась – там же все раскуплено. Клуб и то чеченцам продали под чайную, а за какую цену – неизвестно.
– А старый пред – на пенсию?
– Как же, жди! – Все-таки Любка немного раздражает Петрунькова своей бестолковостью. – Забрали в район судье помогать, дюже ценный кадр. Он, когда коров порезал и распродал, завел на втором участке уток – на взятки. Корову ж на взятку не отдашь. А утки – они удобные – зарубил, ощипал... Так что, Люб, если хочешь выбиться, – Ваня рад показать свое остроумие, – бросай коз, переходи на уток.
Но Береговая от его слов почему-то расстроилась. В голосе ее, в фигуре, во всем облике неожиданно много обиды, горечи:
– Нет, Вань, нам с тобой, видно, уж ввек не выбиться. Херашишь, херашишь всю жизнь, а толку – никакого.
Они молчат. Все так же солнечно, безветренно, свежо, так же сине небо, так же мирно, как и сто, и двести, и тысячу лет назад пасутся козы на сладкой весенней траве, но Ване почему-то уже не хочется возвращения ни в молодость, ни в зрелость. Сил молодых хочется, а время отматывать – жаль. Что-то нажито за жизнь, что-то кроме детей, дома, двора, сараев, и от этого «что-то», неуловимого, необъяснимого, невысказываемого, не так страшно оглядываться назад и не так страшно ждать будущего. Но – грустно, как всегда бывает весной.