В алфавитном порядке
Шрифт:
Я почувствовал знакомую ломоту во всем теле и понял, что у меня опять поднимается температуру. Больше всего хотелось вернуться домой и лечь в постель, свернуться между простынями, даже если бы пришлось ради этого вообще не ходить на похороны, однако алфавитный порядок полон ловушек, в которых ты застреваешь намертво и при этом не можешь попасть куда надо. И рядом с мизантропией – в том же томе энциклопедии – располагалась мимикрия, и я вспомнил, как когда-то смутился отец, узнав это слово. Я решил тогда мельком, походя ознакомиться с этим понятием, но тут же понял: ничего не выйдет, потому что передо мной простерлась целая вселенная, на каждом шагу подвергавшая все пять чувств серьезным испытаниям. Сушеный плод оказывался, чуть тронешь его, мухой, а опавший древесный листок, внезапно обернувшись бабочкой, вспархивал из-под ног. Вся эта неразбериха становилась понятна, если вспомнить, что и бабочке, и мухе сильно достается от птиц, ведущих на них неустанную охоту, а потому, чтобы не исчезнуть с лица земли, им остается лишь смириться
Непонятное таилось в том, что были семечки, неотличимые от жучков, и птицы, схватив их было, тут же разочарованно выплевывали, были и зерна в обличье червячков, которых муравьи принимали за собственных личинок и считали своим родительским долгом оттащить в муравейник. И ты, поначалу завороженный этой путаницей, вскоре смекал, что либо в ней вообще нет смысла, либо он есть, но какой-то скверный, нехороший и пагубный, ибо призван узаконить притворство как образ жизни. Были орхидеи, казавшиеся гадючьими головами, были насекомые, покрытые фальшивой плесенью, которая позволяла им прикинуться, будто они уж неделю как подохли, но вся штука была в том, что они только притворялись живыми, а на самом-то деле были дохлятиной и смердели соответственно. Из всего, что я видел, самое печальное зрелище являла собой гусеница, которая вползла на листочек и, чтобы отдохнуть без помех, приняла вид птичьей какашки. Стоит ли сохранять жизнь такой ценой?
Знаю, что бодрствовал, задавая себе этот вопрос, но знаю и то, что сразу после этого уснул и во сне услышал такое, отчего невольно насторожился, словно оказался в опасности, и поступил так же, как поступали все вокруг меня, – притих, затаил дыхание, постарался прикинуться высохшей травинкой или обломанным древесным сучком. И на место желудочных ощущений пришли ботанические – тоже не очень-то заурядные.
Муха присела передо мной и принялась потирать передние лапки, как делаем мы, люди, когда озябнем. Мы с ней были одного размера, но все же я подумал: если она нападет, у меня больше шансов на победу в этой схватке – мушиное тело казалось более хрупким, чем мое. Пахло от нее очень скверно из-за всей той гадости, что она таскала на лапках, покрытых свисающими волосками, которые были похожи на мои усики и тоже не видны невооруженным глазом. Я перебил много мух, и сейчас, испугавшись, что она опознает во мне убийцу своих сородичей, постарался сурово поджать губы и вообще придать лицу грозное выражение. Ее голова напоминала сплющенное яйцо, а вместо рта был какой-то хобот, свернутый на манер шланга. Глаза состояли из множества отдельных ячеек, и в глубине каждой имелось нечто вроде крошечного зеркальца, в котором я видел свое отражение, и все это напоминало витрину магазина, где, громоздясь друг на друге, телевизоры тысячекратно повторяют одно и то же изображение.
– Я видела тебя, – сказала она.
Она говорила не по-нашему, но и не по-английски. Потому что я приблизительно знал, как будет «Я видела тебя» по-английски. Нет, она говорила на собственном языке, издавая примерно такие же звуки, какие производит цукат, когда его раскусишь, однако я ее понимал.
– Кого? Меня?
– Тебя, тебя.
– А вот изо всех тех, которые отражаются у тебя в глазах, я – кто? – спросил я, чтобы сопоставить ее возможности с моими.
Тогда она протянула омерзительную лапу с черным коготком на конце (по контрасту я вспомнил ногти на руках у матери), дотронулась до моей груди и ответила:
– Вот он ты.
В тот же миг я ощутил прикосновение ладони ко лбу и услышал мамин голос:
– У него опять жар.
Я открыл глаза и увидел отца – он слегка тормошил меня, чтобы разбудить. Взял у меня из рук том энциклопедии и положил на тумбочку.
– Привет, – проговорил я.
– Ну-ка, иди в постель, ты все еще нездоров.
– А похороны?
Мать, ничего не ответив, повела меня через коридор ко мне в комнату. Покуда шли, я думал о мухе, нисколько не сомневаясь, что видел ее во сне – в отличие от моего странствия на ту сторону реальности. И она, эта сторона, от которой меня сколько-то времени назад обуревало сильнейшее искушение избавиться под тем предлогом, что все это мне снится, была совершенно всамделишной и настоящей, и надо было отыскать средство вернуться туда и все там привести в порядок. Уже лежа в постели и расставляя вещи в моей комнате в алфавитном порядке, я подумал, что опять заболел и повторяется тот день, когда я пропустил школу. После того как мать устроила меня поудобней и отправилась за градусником, вошел отец и, присев на край кровати, спросил, удалось ли мне проникнуть на кладбище через энциклопедию.
– Не успел, – сказал я. – Застрял на антропофагах, мизантропах и мимикрии.
Он поглядел оценивающе, словно прикидывал, насколько ж насыщенным вышло мое странствие, а потом погладил меня по голове характерным своим движением, поднялся и вышел из спальни.
Едва закрыв глаза, я почувствовал, что к моим ступням прикасаются другие, и убедился, что снова могу перемещаться из одного тела в другое так же свободно, как по комнатам. И спустился в точку, где тела соединялись, преодолел тонкую перепонку, умудрившись не разорвать ее, и вслед за тем обнаружил, что я – на другой стороне. Осторожно приоткрыл глаза и в буроватых рассветных сумерках различил скопище спящих. В одном из закоулков этого обиталища, образованного тем, что некогда было спальней, я заметил мальчика моих примерно лет, потихоньку превращавшего прилагательное кремовый в существительное крем: сначала, просунув кончик ногтя в стык, он отделил корень от прочих частей слова, потом заткнул ранку. Получившаяся в итоге густая, довольно мерзкого вида масса потекла у него меж пальцев, а он их жадно облизывал, обсасывал и подбирал две-три упавшие на пол капли.
Надо сказать, за то время, что меня тут не было, дела на лад не пошли. Предметы обесцветились, словно выцвели, потому, наверно, что действительность была серой и в основном являла грязно-пепельные оттенки бытия. Я вспомнил свою краткую экспедицию в энциклопедию, с облегчением убедившись, что помню еще аббатство, аббревиатуру, аберрацию, аборт и антропофагов. Всей карты действительности у меня не было, да и не могло быть, но я позаимствовал у нее алфавитный порядок, хоть и не знал пока, сколь долго смогу хранить его в памяти. И потому поднялся и, обходя спящих, вышел на улицу – на то, что от нее еще осталось. Дождь утих, но безоблачное небо по-прежнему по цвету и виду очень напоминало свинец. Мостовая была все так же неустойчива и изрыта трещинами, куда очень даже можно было провалиться, так что приходилось идти по самой середине улицы. Приткнутые у обочин машины к этому времени совсем уже ушли под землю, но все равно надо было смотреть в оба, чтобы не споткнуться об остатки двигателя или кузова. Я с трудом добрался до пустыря, а когда проходил мимо пруда, подумал, что и вода тоже потеряла какие-то элементы своего состава, потому что по виду напоминала воспаленную, нагноившуюся рану и сделалась совершенно непригодной для обитания. Мне вспомнились те еще недавние времена, когда, присмотревшись как следует, мог различить слившуюся с листом лягушку или нити паутины, вдруг на миг взблескивавшие под лучом солнца. Все это было прежде синтаксической формой, способом согласовать и соподчинить части реальности, расположенные здесь в порядке не менее случайном или произвольном, чем алфавитный. Не меньше минуты я думал, что логический или тематический принцип расположения оказался в силах увязать в этом пруду воедино существа, которые при всем своем разнообразии так сильно зависели друг от друга, но так и не сумел постичь суть вещей.
Ни обо что не споткнувшись, я добрался до родительского дома, если его еще можно было так назвать. Взобравшись по лестницам – не то что ломаным, а почти несуществующим, – я увидел то, что сумело пережить катастрофу: наша прежняя гостиная была окружена по всему периметру крупными пузырями, образовавшимися на месте остальных комнат. Отец и мать сидели на полу перед телевизором, который был включен, но ничего не показывал, и при моем появлении лишь глухо заурчали, показывая тем самым, что узнали меня. Я едва ли не с облегчением отметил, что былой теплоты нет и в помине, и в данных обстоятельствах это было хорошо: я понимал, что собственную боль буду способен перенести лишь при том условии, что не стану взваливать на себя и бремя их беды.
Хотя оба очень исхудали, у отца это было заметней, потому что он оброс густой бородой до самых глаз, которые посверкивали из этих грязных дебрей, будто отыскивая исчезнувшую связь между нами. Продолжая всматриваться в пустой экран, мать и отец в то же время безостановочными быстрыми движениями – так лущат зеленую фасоль – продолжали доставать из отцовского ящика с инструментами буквы и слова. Сначала я решил, что они превращают прилагательные в существительные, но тут же понял свою ошибку. Рядом стояло какое-то самодельное примитивное сооружение, отдаленно напоминающее раскрытую книгу с чистыми страницами. Ясно было, что они сами смастерили это, сшив кипу листов и прикрепив их к переплету. И поверхность ее напоминала безмятежную гладь пруда, куда достаточно запустить пару лягушек, чтобы вскоре вслед за ними там появились пауки, мухи, мошки, водомерки, стрекозы, жуки и прочие козявки, призванные образовать мир, в котором одним не удастся выжить без других, хотя единственным их занятием будет пожирать друг друга.
Я увидел, как мать рассыпала по странице глагольную форму водятся, и вокруг нее в считаные секунды возникла экосистема фразы: В тихом омуте черти водятся. Поначалу в системе царил полнейший хаос – примерно, как если бы в этом озерце или пруду лягушки, чтобы выжить, должны были бы охотиться на слонов, а не на мошек. Однако было и нечто обнадеживающее – обнаружилось, как именно слова начинают возвращаться и с каким усердием они это делают.
Продолжая твердить про себя абака, аббатство, аберрация, аборт, антропофаг, чтобы убедиться, что не утерял этой способности, я уселся рядом с отцом, который доставал из ящика с инструментами, где лежала груда гвоздей и болтов, отдельные гласные буквы или ломаные слова и чинил их или видоизменял так ловко и споро, будто всю жизнь только тем и занимался. Заметив, что я с интересом наблюдаю за ним, отец вытащил слово штора, где О и Р разрушились вконец, заменил их на новенькие У и К – и, когда получилось слово штука, мы оба воззрились на него с удивлением, не зная, что это в данном случае такое. Но вот он швырнул его на страницу раскрытой перед ним книги, и очень скоро оно стало обрастать сообществом слов, образующих фразу – совершенно бессмысленную, но все же пытавшуюся заново организовать и упорядочить мир: Штука без возраста страдает от ссоры муки и шкафа.