В алфавитном порядке

Мильяс Хуан Хосе

Никто из двоих даже не попытался восстановить прежнюю атмосферу. Без воодушевления разделись (когда Тереза стягивала с себя платье, от трения о трусики, встревожив Хулио, полетели искры) и исполнили быстрый, безрадостный и механический номер.

– Я всегда думал, что адюльтер – это что-то другое, – сказал он под конец, высвобождаясь и укладываясь рядом.

– Что именно?

– Что-то такое, что ближе к смерти, что-то более достойное потребления и изучения. А я ничему не научился.

– Вот спасибо на добром слове.

– Ты тут ни при чем.

Это было не то, чего он искал, хотя и знал: то, как он вел себя, понравится ей. Ибо женщины увлекались им, лишь когда чувствовали, как трудно ему взаимодействовать с реальностью, и пытались найти

средство помочь. Хулио вылез из постели и как был, нагишом, чувствуя, как холодит пол подошвы, подошел к окну, взглянул на улицу. Она была какая-то неприбранная, неопрятная, словно дождь поднял, встряхнул, взболтал частицы грязи, пребывавшие до тех пор в состоянии покоя на кузовах машин, на фасадах домов. Несколько мгновений Хулио воображал, что к его босым ступням, отражаясь в них как в зеркале, прикасается пара других.

– Ты не единственный мужчина на свете с такими проблемами. Ну чего стоишь там, иди сюда, – сказала она.

Хулио взглянул на часы и нырнул под простыни. Если не затягивать, он еще успеет в редакцию и поработает на славу до вечера, чтобы не омрачать трудовые отношения (он именно так и сказал – трудовые отношения – и раза два повертел эти слова во рту, прежде чем отправить в желудок).

– Почему ты так искренна со мной? – спросил он.

– Я могла бы задать тебе тот же вопрос.

– Я первый спросил.

– Потому что ты увидел, как я уродлива, хоть и пользуюсь успехом.

Хулио до сих пор не случалось рассматривать ситуацию в таком аспекте.

– А ты разве уродлива? – спросил он удивленно.

Тереза одарила его поцелуем и рассмеялась:

– Уродлива и невидима: одно компенсирует другое. Я когда-то поклялась, что пересплю со всеми, кто способен будет увидеть меня, а ты увидел сразу же. Потому и не ломалась. Теперь ты знаешь.

Хулио попросил растолковать подоходчивей, почему она считает, что невидима, и Тереза рассказала, что в детстве одна учительница практиковала такой вид наказания: все одноклассники проходили мимо, не видя ее, что называется, в упор, не слыша, когда она к ним обращалась, и словно бы ее вовсе не существовало. Поначалу она бунтовала и делала все, чтобы привлечь к себе, но потом, когда подросла и убедилась, насколько уродлива, стала думать, что, может быть, даже и к лучшему, что ее никто не видит, и выросла таким вот бестелесным и нематериальным существом. Позже, уже когда стала совсем взрослой, решила, что будет отдаваться каждому, кто ее заметит.

– Ну, вот ты меня заметил…

– Я уже говорил: ты мне напоминаешь одного человека.

– Знаю, знаю, некую Лауру. И дальше что?

– Дальше – ничего. У меня нет привычки к потреблению рассказов о потустороннем, тем более что пора в редакцию. Прости.

– Так-таки и «ничего»?

– Ну, когда мы познакомились в клинике, я подумал, что ты – смерть.

– Смерть?

– Ну, ты ведь крутилась в тех местах, где много больных, а там каждый день кто-нибудь да умирает.

– Ты принял меня за смерть, потому что я такая страшная?

– Наоборот, я всегда был уверен, что смерть необыкновенно привлекательна.

– Значит, ты считаешь, что я привлекательна?

– Я считаю, что ты – смерть.

Тереза, обозначив гримаской, что отказывается от попыток соединить расползшуюся ткань дня, выскочила из постели и побежала в ванную. Хулио надел носки, чтобы на этот раз не шлепать босиком по холодному полу или, может быть, избежать соприкосновения с другой парой ступней, пересек спальню и взял картотеку, лежавшую на стуле. Открыл и обнаружил там яблоко и несколько диетических печений: стало быть, никакого коммерческого училища не было в помине. Захотел проверить заодно и содержимое сумочки, но остановился от прилива жалости, прежде всего к себе самому, а уж потом к Терезе, и смотреть не стал, а вместо этого вышел в коридор, прошел к ванной и без стука открыл дверь. Тереза сидела на биде, упершись лбом в стену, и плакала, но при этом продолжала подмываться. Во всей этой ситуации,

показавшейся Хулио совершенно катастрофической, знаком ему был только шум льющейся воды. Молча, не произнося ни слова, он приник к ее спине, обхватил ее талию и добавил к ее рукам свои, помогая ей мыться. И четыре руки очень скоро обрели странную согласованность действий, в нужный момент передавая из пальцев в пальцы кусочек мыла. Хулио, произведя мысленные подсчеты (пятью четыре), установил, что у входа в Терезу усердствуют двадцать пальцев, но не мог бы с уверенностью сказать, где – чьи. Уткнувшись лбом в восточную часть Терезиной спины, которую он уже начал воспринимать географически, Хулио, хоть и не вполне еще обрел привычки потребления, связанные со слезами, тоже немного поплакал, до тех пор, пока чья-то рука – ему показалось, что это не его рука и не ее – не повернула вентиль, остановив течение воды. Покуда Тереза вытиралась, он вернулся в спальню, начал одеваться (подумав про себя: «В саван облачаюсь»). Вошла Тереза и тоже стала натягивать на себя одежду, а потом присела на край кровати и обратилась к Хулио с такими словами:

– Нет у тебя никакой жены и сына тринадцати лет тоже нет, так ведь?

– На самом деле – почти четырнадцати: в этом месяце исполнится.

– …и потому эти зубные щетки в стакане и ненадеванная блузка на кровати показались мне угрозой.

– Пусть здесь и сейчас это и не так, но есть место, неотличимое от этого, где в эту самую минуту существуют и жена, и сын, точно так же, как есть где-то и учебная часть коммерческого лицея (или как он там называется?), где ты работаешь.

Тереза, казалось, пропустила это мимо ушей. Поднялась, взяла свой плащ и картотеку, без досады и без приязни поцеловала Хулио в лоб и сказала:

– Бог даст, найдется и такое место, где реальны будем и мы с тобой.

Ночевать Хулио отправился в клинику, где чувствовал себя в большей безопасности, чем дома, особенно с тех пор, как Лаура с сыном уехали на юг. Когда он вошел в палату, отец спал или, если учесть пятьдесят процентов его безжизненности, пребывал в полусне, но и в этой половине его существа разворачивалась замысловатая дыхательная стратегия – начиналось все с лилейного, подобного вздоху, движения легких, которое набирало силу, достигая уровня и качества предсмертного хрипа, потом замирало на несколько секунд, прежде чем перейти в новую серию.

Складную кровать из стенного шкафа он извлек со странным чувством – словно бы не вполне понимая нормы и правила, которыми руководствовались спрятавшие ее туда, улегся, не раздеваясь, на спину и стал смотреть, как на потолке играют свет и тени от проезжающих по улице мимо машин, и воображать, как в субботу с женой и сыном пойдет в супермаркет за покупками. Мальчика посадят в тележку и покатят ее вдоль полок с чистящими средствами или продовольственными товарами, которые семья будет покупать, исходя из установившихся потребительских привычек. Сцена, вероятно, относилась к прежним временам, потому что мальчику тринадцати лет – на самом деле – почти четырнадцати: в этом месяце исполнится – как-то странно ехать в тележке, куда сажают обычно только малышей.

Вверившись бессоннице, он взял с тумбочки пульт и включил телевизор, убавив звук до предела, чтобы не разбудить отца. Шла передача с участием какого-то ученого, рассказывавшего о разведении в лабораторных условиях безголовых лягушек. Ведущий постоянно сыпал остротами, которые аудитория встречала грубым смехом. Сидел там и писатель, чьи высказывания он доводил до абсурда, а потом объявил о появлении в студии обезглавленной женщины. И в самом деле – появилось тело без головы и принялось раздеваться перед публикой, а та дико вопила и хохотала. Покуда шел этот номер, писатель и ученый успели оскотиниться не хуже всех прочих и аплодировали каждой шутке с не меньшим восторгом. Хулио выключил телевизор и попытался уснуть, но тут как раз проснулся отец и рабочей частью лица потребовал подать словарь трудных случаев. Было похоже, что он принял трансцендентальное решение.