В бесконечном лесу и другие истории о 6-м «В»
Шрифт:
Они подошли к стогу, и Маринка потрогала его. Сено было и колючее и мягкое одновременно. И шуршало под рукой.
Семьянин разбежался, подпрыгнул и быстро вскарабкался на стог. Сверху, почти невесомо, на Маринку упал клок сена. Она мотнула головой и улыбнулась сама себе: «Как лошадь в зоопарке!» Сено бесшумно свалилось к её ногам.
Она стояла под стогом и ждала, и слушала, как он там шуршит наверху. Ей было почти совсем не страшно, а только как-то странно — стоять и ждать его.
— Эй!
— Сейчас, Марин! — Сразу зашуршало сильнее. — Ты теперь знаешь чего — ты разбегись, подпрыгни и руки протягивай. А я тебя поймаю, ладно?
Ей стало страшновато. Но не так, как раньше, не по-настоящему, а так, когда и страшно и смешно.
— Не бойся, Марин!
— А если не поймаешь?
— Поймаю, Марин!
Она отошла немного, разбежалась, подпрыгнула у самого стога, забрыкалась, забуксовала ногами, сено клочьями летело вниз. И тут же Семьянин схватил её за руки. Ещё секунду они боролись с земным притяжением, но потом оно уступило, ослабло, и Маринка оказалась на вершине сенного холма. Сидеть здесь было пружинно и мягко. Они дышали, улыбаясь друг другу. Воздух был холодный, чистый. Всё их владение, вся поляна расстилалась перед ними.
— Ложись, Марин. Я тебя закопаю.
— А ты?
— А я сам потом закопаюсь… Погоди. Ты под голову себе пригреби немного. Чтоб вроде подушка получилась… Глаза закрой.
Он стал валить на неё сено — невесомое толстое одеяло. Колкие травинки и семена сыпались Маринке на лицо, на губы.
Хорошо, что он велел ей глаза закрыть.
— Эй, тихо! Ты меня так утопишь!
— Не, Марин, ни за что не утоплю! — Голос у него был счастливый. — Тепло тебе?.. Знаешь, ты какая сейчас смешная!
Наступила тишина. Маринка осторожно вытащила из-под одеяла руку, провела по лицу, открыла глаза. Он стоял перед ней на коленях и улыбался.
— Ну чего ж ты, закапывайся.
— Сейчас.
— Нет, закапывайся, — сказала она неуверенно, — а то… замёрзнешь.
Он смотрел на неё — хмурил брови и улыбался. Маринке так хорошо было и совсем не страшно. Она закрыла глаза.
Наверное, целую долгую минуту она ничего не слышала, потом он зашуршал сеном. Но не громко, а как-то аккуратно. Наверное, ему было неудобно перед Маринкой, и это ей нравилось. Потом стало тихо. Маринка открыла глаза — она была одна, и над нею висело звёздное небо.
— Ты где, Ген?
— Я здесь.
Его голос был совсем рядом. Их отделял друг от друга лишь барьерчик из рыхлого сена. Его можно было бы проткнуть рукой так же легко, как пустой воздух. Но, конечно, они лежали не шевелясь, даже не шелохнувшись. Будто их вообще здесь не было.
Снизу, из самой глубины стога, приполз к ним слабый-слабый шорох, словно кто-то очень маленький пробирался или просто шевелился там внутри.
— Это что, Ген? Это…
— Не! Не бойся, Марин. Это просто мыши, и всё.
— Мыши?!
— Ты не бойся, Марин! — Сразу его голова вынырнула из-за барьера. — Ну и что — мыши? Вот если б крысы!.. А крысы в лес не пойдут. Им тут есть нечего.
Странное это было успокоение. И никому бы, наверное, не могло прийти в голову успокаивать её таким образом. И если б кто-нибудь другой это сказал, да она бы… А Генка (впервые она про себя назвала его Генкой!)… а Генка сказал, и она не боится. «Потому что… потому что знаешь почему? Потому что он всегда — целый этот день, и вечер, и ночь — ни разу тебе не наврал. Одну только правду говорит. И как он скажет, так и получается».
Внизу осторожно шуршали мыши, как видно не боясь мальчишки и девчонки, которые лежали на верху стога.
Это же были полевые, лесные мыши. Они и человеческого голоса-то никогда не слыхали. И не знали, что от людей, того и гляди, получишь мышеловку, или отраву, или битые стёкла в норах… Им от роду, наверно, было не больше чем по полгода: весной родились, а теперь, к осени, стали взрослыми, опытными мышами.
Хотя на самом деле никакие они были не взрослые и не опытные. Просто маленькие серые мышки, которые бегают по своим мышиным улицам и шуршат.
И мальчишка с девчонкой тоже перестали бояться их. Они разговаривали в четверть голоса, не слушая никаких шорохов.
— А ты когда-нибудь так ночевал?
— Конечно. Сто раз. — Потом он подумал и сказал: — Ну не сто, а раз пять ночевал. Только не в лесу. У нас же там…
— А у тебя почему всё было?
— Не знаю… просто так. — И он замолчал, словно виноватый.
— Да нет, Ген! Наоборот, хорошо! Но как-то… удивительно. Как будто ты знал, что мы заблудимся!
— Хм… Если бы я знал! — сказал он мечтательно.
— А ты рад, что мы заблудились?
— Рад, — ответил он очень тихо.
— А я тоже… рада!
Она повернула лицо к висящей почти над нею Генкиной голове. И улыбнулась. И неизвестно было, видел он в темноте эту улыбку или нет.
А Генка мучительно чувствовал, что должен что-то сказать ей сейчас. Но ничего, буквально ничего достойного этой минуты не приходило ему в голову. И он только смотрел, смотрел на неё, мучаясь так, как, наверное, никогда ещё не мучился в своей жизни — ни у зубного врача с застуженным зубом, ни перед отцом, когда однажды приволок тройку в четверти за поведение… Из-за своей огромной муки он почти даже не замечал, какая на самом деле удивительно красивая девочка эта Маринка!
— Ты ложись, Ген. Ты чего?.. А то ещё простудишься. — Она сказала это как можно лучше, чтобы он уж обо всём догадался. — Ложись и спи…
— Нет, Марин, ты сама спи! Ты спи, а я буду сидеть… Я вообще спать не буду!
Маринка не знала больше, что говорить. Она последний раз посмотрела на звёзды, на Генку среди звёзд, потом уткнулась носом в его куртку, укрыла воротником ухо… Ещё немножко она слышала, как внизу шуршат мыши, а потом уснула.
И наверное, это был самый хороший сон за всю её прошлую жизнь.